Три матча.

Случилось это в конце тридцатых годов. Успех в оче­редном чемпионате страны принес мне высшее шахматное звание, а предательская ангина и осложнение на суставы заставили два месяца проваляться в больнице. Все же мо­лодость брала свое, и вот я уже в подмосковном санатории.

С нескрываемым восхищением осматривал я тенистые аллеи, затянутый ряской пруд, шезлонги, расставленные в самых живописных местах. Просторные светлые залы, ле­чебный корпус «с» новейшими медицинскими аппаратами, уютные комнаты, — все блистало чистотой.

Но ничто не могло развеять моей тоски, неизбежной, когда попадаешь в незнакомое место, в среду неизвестных тебе людей. Вот почему я обрадовался, услыхав где-то за дверью стул бильярдных шаров.

Вокруг стола, покрытого зеленым сукном, с киями в ру­ках бродили два высоких человека. Один — необыкновенно толстый, с большим животом и медлительными движения­ми; другой — статный, с царственной походкой и красивым лицом, исказить которое не в силах были даже безжало­стные морщины старости.

Мужчины были злы. Позже я узнал: причиной их гне­ва был голодный, «разгрузочный» день, который для них только еще начинался, но уже испортил настроение

Я стоял у окна, любуясь уверенными ударами статного человека. Он завоевал мою симпатию мастерством игры, хо­тя мало кто из гроссмейстеров признается добровольно, что уступает кому-нибудь в какой-либо игре.

Именно по причине молодой самоуверенности я вступил в бой с этим человеком, когда его толстый партнер куда-то ушел. Я ни на минуту не сомневался в своей скорой победе, и не на шутку стал злиться, когда полка моего противника вдруг стала заполняться шарами, в то время как моя все еще оставалась пустой. А тут еще задиристые реплики

— Так-то, молодой человек! — важно твер­дил мой партнер, ловко отправляя очередной шар в лузу — Знаем, как вы играете на бильярде.

Короче говоря, в то утро я был страшно избит. И не мудрено: моим противником оказался народный артист Пров Михайлович Садовский, который слыл одним из лучших бильярдистов Москвы. Но ожесточенное сражение сблизило нас, несмотря на большую разницу в возрасте. В последую­щие дин мы часто и много беседовали. Прова Михайловича интересовали шахматы, я, в свою очередь, старался отвлечь собеседника в область театра, кино.

—  Почему вы не снимаетесь? — спросил я однаж­ды. — Пров Садовский — и ни одного фильма с его уча­стием!

—   Понимаете, Саша, никак не могу приспособиться к своеобразию техники киносъемки. Возьмем такой эпизод: я взбешен, хватаю стакан и вдребезги разбиваю его об пол. На сцене я свободен: бросаю, куда хочу. А в кино? Нужно самому попасть в кадр, да еще стакан бросить так, чтобы он остался в поле «зрения» объектива. Не получается это у меня!

 А в первый день знакомства, обескураженный проигрышем, я передал кий возвратившемуся партнеру Садовского. Едва я вышел за дверь бильярдной, как меня остановил старичок в черном костюме и черной академической шапочке.

—   Здравствуйте, — протянул он мне руку. — Я ака­демик Каблуков.

Невольное «о!» выдало мое удивление. Совсем недавно, в институте, я изучал химию по толстому учебнику Каб­лукова. И вот он передо мной, этот ученый!

—              Знаете, а меня приняли в колхоз! — было первое, что сообщил мне академик. — Михаил Иванович Калинин разрешил оставить мне домик в деревне, где я родился.

В глазах Каблукова светилась радость. Впрочем, долго наблюдать ее мне не пришлось: так же быстро, как появил­ся, ученый убежал, семеня короткими ножками.

А потом наступил час обеда. Но можете ли вы запом­нить, что подавали на стол, если рядом с вами сидел сам Немирович-Данченко в неизменных лакированных туфлях и с галстуком-бабочкой? А поодаль Долорес Ибаррури за тем же столиком, что и семья Мате Залка. Тут уже не до обеда, как бы вкусен он ни был!

Во время мертвого часа те, кому вредно было спать, за­теяли на террасе жаркие бои в домино. Столик для игры был с трещиной через все стекло. Когда-то Валерий Чкалов в пылу борьбы разбил это стекло, так оно и осталось.

Особенно неистово играл в домино Хосе Диас, секретарь Испанской компартии Он поражал не столько угадыванием фишек, сколько неимоверной быстротой счета Мгновенным взгляд на десять-пятнадцать оставшихся фишек партнера, и уже определена точная сумма очков.

Когда освободилось место, я тоже сел за столик. Жре­бий свел меня с Феликсом Яковлевичем Коном. Кон играл темпераментно, живые глаза его бегали под круты­ми, в простой железной оправе стеклами очков, опущен­ные усы и бородка клинышком подрагивали от возбуж­дения.

Увы, мне не повезло и в домино. В то время как про­тивники Хосе Диас и Садовский набрали около ста оч­ков, наша графа зияла пустотой. Близость «сухого» пора­жения на меня действовала не меньше, чем колкие замеча­ния окружающих.

—   Зачем вы забили мою четверку? — строго спросил меня Феликс Яковлевич.

—    Выгоднее было взять инициативу на себя, — оправдывался я.

—   Инициативу!.. Вот и взяли, — показал мой партнер на запись очков, говорившую о нашем фиаско.

Все же я не считал одного лишь себя виновником неизбежного поражения и поспешил сообщить об этом

—   Я шахматист, Феликс Яковлевич. Мы привыкли ве­сти расчет сложных вариантов.

—   Это другое дело, — махнул рукой раздосадованный Кон. — Там вы играете хорошо, а здесь не умеете.

—   Вероятно, мы играем по разным системам, — вы­сказал я предположение.             

—   Система, другая система! — проворчал Феликс Яковлевич. — Я, молодой человек, играл в тюрьме с Верой Засулич еще в тысяча восемьсот восемьдесят четвертом году! А вы — система!

Я опешил. Подумать только: восемьдесят четвертый год! Передо мной сидел свидетель и участник революцион­ных битв последнего полувека.

Я поспешил взять на себя всю вину за поражение.

Позже Пров Михайлович прокомментировал это событие так:             

—   Никогда не спорьте со старостью, Сашенька. В чем вы хотите ее убедить? Что она что-то не умеет? Что-нибудь не знает? Не согласится она с вами, не согласится.

Тогда, в двадцать шесть лет. эти слова мне показались странными, зато теперь я часто останавливаюсь, прежде чем высказать безапелляционное суждение в разговоре с моло­дыми.

Так во второй раз я потерпел поражение в тот незадач­ливый день. Но самой судьбой мне был уготован реванш После ужина, поздно вечером, ко мне подошел летчик Чухновский, мой старый знакомый. Увлекая меня в угол зала, он сообщил:

—   С вами хочет сразиться в шахматы академик Ча­плыгин.

На стоянке были уже расставлены фигурки. Меня представили ученому, затем мы тянули жребий. Чаплыгину достались белые. Первые ходы академик делал быстро. Выве­дя на два поля вперед королевскую пешку, он на мой ана­логичный ответ проделал то же движение пешкой ферзя. Когда я забрал эту пешку, Сергей Алексеевич не стал за­ботиться о материальном равенстве и поспешил мобилизо­вать слона на третье поле ферзевой вертикали. Хитрая си­стема: обезопасив свою позицию, академик бросился затем всеми фигурами на штурм королевского фланга.

Быстро найдя верное возражение, я заставил противни­ка задуматься, а сам восторженно, хотя н исподтишка, раз­глядывал его. Хмурый на вид, но добрейшей души человек. Запомнилась его большая голова с пышной кипениво-белой шевелюрой, характерный волевой подбородок, широкий мя­систый нос с раздутыми ноздрями.

 — Какая у вас специальность? — спросил он меня

—   Инженер-механик. Сейчас изучаю теорию упругости в аспирантуре МВТУ.

—   Учите .математику, — посоветовал Чаплыгин. — Будете знать математику, все будете знать!

Разыграв «атаку Чаплыгина», как я назвал тогда метод развития фигур, примененный в нашей первой и единствен­ной партии, Сергей Алексеевич, видно, не терял уверенности в успехе. Во всяком случае, других противников в санатор­ных битвах он громил подобным началом Увы. против гроссмейстера — я был тогда молод и в форме — она ока­залась бессильной. Вскоре черные перехватили инициативу и заставили белых перейти к защите, что было явно не по душе Чаплыгину Большая голова академика все ниже скло­нялась над доской, огромный лоб прорезали морщины.

Он попытался провести какое-то защитительное мероприятие, но успеха не имел. Когда фигуры черных ворва­лись в его лагерь, Чаплыгин сгреб толстыми пальцами соб­ственного короля и положил его набок.

— Ишь, что придумали: играть против гроссмейсте­ра — сердито заворчал он на Чухновского. — Садитесь-ка лучше вы'

И, быстро расставив фигуры, Сергей Алексеевич в не­сколько ходов буквально разгромил полярного летчика.

Так в один день мне посчастливилось сыграть три матча против трех знаменитых москвичей. Удивительный был день!