Минута в аду.

Бороться с дремотой не было сил: веки Александра Ге­оргиевича слипались, голова устало клонилась на грудь. Чего только ни делал он, чтобы не дремать, и соседей раз­глядывал с преувеличенным вниманием и лампочки в лю­страх считал... Замысловатый узор карниза, куда Александр Георгиевич уставился, наконец, взглядом, совсем затуманил его мозг, и он задремал. Вдруг резкий толчок в бок заста­вил его встрепенуться, жена зло шептала:

—    Докатился профессор — спит в Доме ученых!

Александра Георгиевича удивляло, что жена слушала

скучнейшие выступления с удовольствием. На редкость без­дарный журнал! Иногда организаторам вечера удается со­брать хороших лекторов и талантливых артистов — тогда устный ритуал получается интересным, но сегодня туск­лый доклад о международном положении — лектор просто пересказал передовые газет и заметки обозревателей, потом лекция — «Преобразование степей» — и опять плохая «Выручил» Александра Георгиевича документальный фильм: в темноте он без всякого стеснения подремал вволю.

«Говорил ей: не хочу идти, мне нужно работать. Я на­шел, наконец, формулу, отображающую сегмент в еди­ничный круг. Еще усилие, и проблема будет решена окон­чательно. Останется произвести ряд простейших вычисле­нии, но это уже сделают расчетчики... Отличный все-таки метод придумал Мусхелишвили, можно решать плоскую за­дачу кручения стержня любого сечения.

Часок поспал бы, да за работу, — мечтал Александр Георгиевич — Как прекрасны эти вечерние часы в каби­нете тишина, уют, никто не беспокоит, можно целиком по­грузиться в глубины математических дебрей. Многие пред­почитают для занятий раннее утро, а для меня самое пло­дотворное время вечер. Может, потому, что нервы стали не те; медики утверждают, для людей нервных вечер — самое производительное время».

Но сегодня поработать так и не удалось.

—   Нужен мне этот устный журнал! Иди без меня. — сказал он жене. — Для тебя Дом ученых все равно что дом родной, а я поработаю. Если хочешь, возьми с собой Анастасию Павловну, я позвоню, пропустят...

Куда там, разворчалась:

—    Вечно одна! Что я: вдова или разведенная? Могу я, как всякая порядочная женщина, раз в неделю выйти из дому с мужем? Тебе же полезно, отвлечешься немного, а по­том эти устные журналы бывают очень интересны.

Александр Георгиевич покосился на жену. «Теперь сиди и скучай, идиот слабохарактерный!»

Ведущий «журнал» писатель предоставил очередное сло­во шахматному гроссмейстеру

Александр Георгиевич никогда не проявлял интереса к этой игре, которую в последнее время все чаще именуют искусством. «Ну что ж. если хотят — пусть именуют, мне что до этого? Только почему я должен слушать рассуждения о ферзевом гамбите и защите Нимцовича?»

Профессор оглянулся по сторонам, ища возможность незаметно покинуть зал; однако справа и слева все места были заняты, н это делало бесполезной всякую попытку уйти без того, чтобы не вызвать шумного переполоха.

Маленький, довольный собой гроссмейстер тем временем вещал со сцены:

—   Существует легенда о происхождении шахмат. В пер­вом веке на берегах Гангеса жил мудрый брамин, который изобрел шахматы и принес их индийскому царю...

—   Начинается — заворчал Александр Георгиевич. — Нашел где рассказывать легенду! Каждый школьник узнает о ней в пятом классе, когда проходит геометрическую про­грессию. А еще говорят, шахматисты умный народ!

—   Царю понравилась игра, — с увлечением рассказы­вал гроссмейстер, — и он предоставил изобретателю само­му выбирать себе награду. Что же он выбрал? Что бы вы потребовали на его месте?

«Чтобы разогнали всех гроссмейстеров! — хотел было крикнуть Александр Георгиевич. — Во всяком случае, убра­ли со сцены».

—          Брамин удивил всех, над ним долго смеялись, нахо­дя его просьбу маловажной На первую клетку шахматной доски он попросил положить одно зерно пшеницы, на вто­рую — два, на третью — четыре, и так далее, на каждую следующую в два раза больше. Когда подсчитали, выяснили, что смеяться-то рано! Весь земной шар не в состоянии произвести такого количества пшеницы...

Гроссмейстер назвал двадцатизначное число — количест­во зерен, необходимое для выполнения требования бра­мина.

Александр Георгиевич пропускал все это мимо созна­ния, думая о своем или подремывая. Только отдельные фразы долетали до его ушей.

—   Давайте представим себе, в какой обстановке шахма­тист рассчитывает варианты в ответственной турнирной партии, — предложил лектор, но Александр Георгиевич не мог ничего больше представлять. Дремота вконец одоле­ла его, глаза слипались, веки стали свинцовыми.

А со сцены неслось:

—   Гроссмейстер решает труднейшие мыслительные зада­чи на глазах у тысячи зрителей, в условиях неизбежного шума. Как мешает нам этот шум! В течение всей партии напротив сидит человек, равный мне, а то и превосходящий меня по опыту и таланту, задача противника — вредить ра­боте гроссмейстера, на каждом ходу ставить палки в коле­са. Вы понимаете теперь, какую выдержку, волю, нервы, должен иметь шахматный мастер для того, чтобы безоши­бочно выполнять расчет сложнейших многоходовых вариан­тов? Мозг его должен быть специально натренирован для четкой, автоматической работы в любых условиях, чтобы ему не в силах были помешать никакие помехи!

«Каждый свою работу хвалит», — скептически отнесся к этой тираде засыпающий профессор и покосился на жену: не замечает ли та его дремоты? Но жена была вся — вни­мание, видно, судьба брамина и трудная жизнь гроссмейсте­ров ее всерьез заинтересовали.

—   Согласится какой-нибудь профессор или научный ра­ботник производить вычисления в подобных условиях? — спросил со сцены лектор. — Конечно, нет! И уж совсем запротестует, если узнает еще об одном дополнительном условии: всю работу по обеспечению выигрыша партии, рас­чету вариантов, решению стратегических и тактических за­дач гроссмейстер обязан выполнить в два с половиной часа. В сто пятьдесят минут — точно секунда в секунду! Не уло­жишься — вся работа идет насмарку! Все сделанное, все с таким трудом достигнутое в необычайной обстановке мгновенно уничтожается! Это железный закон шахматного тур­нира, и если ты нарушил его — пеняй на себя!

«Пеняй на себя... пеняй на себя», — мысленно повто­рял Александр Георгиевич, н голова его тихонько склоня­лась на грудь.

Сосед справа улыбнулся, а жена, увидев, что Александр Георгиевич вновь засыпает, решила: «Пусть отдыхает!» Ей хорошо было известно, что муж всегда недолюбливал шахматы.

Тяжелая черная лампа грибом ярко освещает письмен­ный стол и высвечивает в темноте часть кабинета. В ее жел­тый конический свет попадает старинное кресло, нижние полки с толстенными справочниками, ветви кленов, рвущие­ся через раскрытую балконную дверь в кабинет профессо­ра. Из скверика тянет свежестью и прохладой.

Придерживая пальцами листок бумаги, Александр Геор­гиевич быстро чертит загадочные контуры и обводит их стрелками в самых разнообразных направлениях. Рядом с контурами на том же листе он рисует маленькие кружочки, надписывая над ними названия: «единичные». Не менее за­гадочными выглядят для человека, не посвященного и вы­кладки профессора, контурные интегралы и дифференци­альные уравнения в частных производных, которые выстрои­лись здесь в самый необыкновенный строй, перемежаясь с воображаемыми величинами, именуемыми в математике «мнимыми».

Работа идет, как никогда, успешно. Об этом говорят ли­сточки на левой стороне письменного стола, уложенные в аккуратную стопочку исписанной стороной вниз. «Моло­дец, и это всего за два часа, — мысленно похвалил себя профессор. — К двенадцати все закончу, а завтра сдам вы­числителям. Дня через два готовую статью отнесу в жур­нал, там ее заждались!»

Как по заказу, нужная подстановка приходит в голову, и шариковая ручка быстро бегает по чистому листу.

Но вдруг промежуточная, казавшаяся такой простой вы­кладка дала явно нелепый результат. Проверив шаг за ша­гом все свои действия, Александр Георгиевич находит, что при упрощении многочлена он вместо плюса поставил ми­нус. Ошибся, как третьеклассник' Еще через минуту Алек­сандр Георгиевич заметил ошибку в извлечении корня, а вскоре отыскал в своих записях совсем уж непроститель­ный ляпсус — в преобразованиях он забыл обозначить мнимую величину, выдав ее за вещественную.

Вот шарик опять начертал на бумаге знак плюс, в то время как Александр Георгиевич приказал руке вывести минус, в следующий момент произошла путаница в простей­шем делении многочлена на одночлен; потом рука неверно написала элементарнейший интеграл, известный перво­курснику...

С профессором творилось что-то неладное, загадочное. Какая-то враждебная, таинственная сила мешала руке, заставляя делать совсем не то, что ей приказывал мозг. «Черт попутал», — решил Александр Георгиевич, вспомнив стариков своей деревин, любивших сваливать на нечистого собственные похождения под хмельком.

Именно черт — другого объяснения происходящим не­лепостям Александр Георгиевич не находил.

«Дьявольщина! Как ни смешно, а поистине какая-то по­тусторонняя сила!» Он даже оглянулся по сторонам — не вошел ли кто в кабинет, потом нагнулся под стол, выиски­вая там существо с хвостом и рожками. И тут же усмех­нулся: хорош деятель науки, атеист — домового ищет'

Собравшись с духом, профессор вновь принялся за вы­числения, стараясь не обращать внимания на неожиданные помехи.

Внезапно в кабинете послышался какой-то монотонный, но очень раздражающий шум, будто сотни беспокойных лю­дей разговаривали и спорили совсем рядом. Затем прозву­чал чей-то нетерпеливый возглас, приглушенно засмеялась какая-то женщина... раздались аплодисменты...

— Вот дьявольщина! — воскликнул профессор и выбе­жал на балкон. Шум сразу исчез, как только он встал с ме­ста. Тогда Александр Георгиевич вернулся к столу и навис над ним всем телом, как бы оберегая драгоценную рукопись, и вскоре листки, лежавшие перед ним, опять стали запол­няться непонятными значками.

Вдруг что-то тяжелое и жесткое легло на плечо Алек­сандра Георгиевича. Инстинктивно защищаясь, профессор поднял руку к плечу и укололся о холодный предмет. По­косившись взглядом, он увидел лежавшее на плече острие, затем черный стальной круг, удивительно напоминающий конец гигантской часовой стрелки.

Профессор оглянулся и замер. В полутьме кабинета за его спиной стоял робот с двумя стальными стрелками вме­сто рук. Туловище нежданного пришельца представляло со­бой деревянный прямоугольный ящик, изнутри которого слышалось равномерное тиканье. Профессор долго не ре­шался взглянуть роботу в лицо. Заставив, наконец, себя пре­одолеть ужас, он поднял голову и увидел то. что показалось ему совсем нестрашным: на круглой голове вместо лица помещался обыкновенный часовой циферблат.

Профессор попятился, забился в глубину кресла.

Первым нарушил тишину робот

—   Все! — сказал он хриплым голосом. На фоне беспрерывного тиканья механизма звук этот казался особенно та­инственным.

—               Что значит — все? — испуганно спросил профессор.

—               Это значит — все! — повторил робот. — Ты потер­пел поражение окончательное и бесповоротное!

—     Какое поражение? — не понял Александр Геор­гиевич.                 

—    Сейчас я тебе покажу.

Руки-стрелки легли на пачку листиков с готовыми вы­кладками и в мгновение ока разорвали на мелкие кусочки. Забыв страх и смятение, Александр Георгиевич бросился спасать драгоценные листочки.

—   Что вы наделали! — со слезами в голосе причитал профессор. — Вы понимаете, что вы наделали?! Я буду жаловаться... Я работал над этими выкладками два года!

—   Ха-ха! — засмеялось железное чудовище. — Сколь­ко раз я слышал горестные стенания!

—   Но почему? Зачем? Что я вам сделал? — причитал математик.

—     Ты опоздал... Не уложился в срок!

—     Какой срок?!

—     Когда ты обещал сдать рукопись?

—     В понедельник.

—     А сегодня что?

—     Среда.

Чудовище развело руками-стрелками.

—    Вот видишь.

Однако профессор не хотел признавать себя виновным.

—  Разве другие так не поступают?! — в отчаянии крик­нул он. — Все запаздывают! Какое значение имеет день - другой?

—  Хорошо, допустим, — проскрежетал робот. — А се­годня, когда ты садился за стол, разве не наметил срок окончания работы?.. Отвечай: наметил или нет?

—    Наметил.

—    Какой?

—    К двенадцати часам.

—    А сейчас сколько?

—    Две минуты первого.

—    Опять опоздал, в срок не уложился.

—  Такая точность, до минуты! — тоскливо пожаловался профессор.

—   Что минуты! Я появляюсь с точностью долей секун­ды! Это моя обязанность: если других караю за неаккурат­ность, я сам обязан быть пунктуальным.

—  И все-таки кто дал вам право поступать так же­стоко?

—   Право! — усмехнулось чудовище. — Кто же еще — конечно, люди. Разве не вы устанавливаете всевозмож­ные законы, правила, нормативы и потом сами же от них страдаете?

Возразить было нечего.

—  Кто же вы все-таки? Бог, дьявол?! Как вас зовут? — спросил профессор.

—  Кто я такой? Меня знают на всех континентах, во всех концах мира.

—    Но имя, имя?! — не терпелось профессору.

—    Имя тебе нужно! Запомни: имя мое — Цейтнот!

Чудовище захохотало, да так, что затряслись обе его

стрелки и внутри ящика скрипнула какая-то шестеренка. Неуклюже повернувшись, оно направилось к балконной двери н растворилось в воздухе.

Профессор увидел вдруг на полу у балконной двери кло­чок варварски уничтоженной рукописи и закричал в от­чаянии:

—     Господи! Какой ужас!

—     Сильный толчок в бок заставил Александра Георгиевича подпрыгнуть в кресле. На миг его ослепил яркий свет люстр, затем он различил стриженые затылки сидящих впе­реди мужчин, пышные прически женщин

—   Еще того не легче! Кричит во сне в Доме ученых — зло шептала ему в ухо жена

Однако, эта самая свирепая изо всех хорошо знакомых интонация ворчавшей жены показалась Александру Георгие­вичу голосом ангела

—   Если вы теперь придете в турнирный зал, — доно­сился со сцены голос гроссмейстера, — я прошу вас, вспом­ните, пожалуйста, три страшных фактора, которые мешают работе мозга шахматиста...

Александр Георгиевич понял, что проспал он совсем не­много, какую-нибудь минуту, и уже с интересом стал при­слушиваться к словам гроссмейстера

—    . Эти факторы:    противодействие противника, шум

зрителей и страшнейший из врагов — цейтнот! Будьте же снисходительны, дорогие товарищи ученые, избавьте играю­щего хотя бы от одной помехи — не шумите. Пожалейте гроссмейстера!

Худенький Сэмми в трогательном матросском костюмчи­ке подходит к следующему шахматному столу, слегка хму­рит брови и пытливо изучает позицию. Вдруг его крошечные цепкие пальцы хватают белого коня и решительно утверж­дают на новом поле. Сразу же лицо малыша становится безразличным, и он переходит к очередному столику.

Прошло более двух часов невиданного состязания шахматного вундеркинда из местечка Озерков против взрос­лых варшавян. Никому из двадцати пяти противников не удалось одолеть малыша, а четверо из них уже положили своих королей набок.

Деловито расхаживает Сэмми возле столиков, то отби­ваясь от атак неприятелей, то нанося неотразимые удары противникам. Он не в состоянии дотянуться с пола до фигурок, вот почему для него построен специальный помост.

Если судить по ходам на досках, можно подумать, что их делает опытный, взрослый шахматист, но он совсем еще ребенок Вот Сэмми спрыгивает с помоста и подбегает к ма­тери, сидящей здесь же, в зале. Зрители не в силах сдер­жать улыбки, наблюдая, как мальчик сует в рот полученную от матери конфетку, выпивает полстакана лимонада и вновь отправляется «добивать» непокорных противников.

— Настоящее чудо — восхищенно шепчут варшавя­не — Подумать только ему всего шесть лет, а он играет против взрослых.

Сэмми научился шахматам, когда ему едва минуло четыре года, учителем и первым противником его был отец. Вско­ре Сэмми начал обыгрывать не только отца, но и всех дру­гих любителей шахмат родного местечка. Тогда мальчика повезли в Варшаву. Его появление в столичном клубе вы­звало огромный интерес. Сам Акиба Рубинштейн сыграл с ним партию Конечно, ребенок проиграл гроссмейстеру, но растроганный и восхищенный Акиба не мог не воскликнуть — Когда-нибудь ты станешь чемпионом мира!

Самуил Решевский закрыл глаза, в изнеможении отки­нулся на спинку стула и поднял лицо кверху. Отдохнув не­много, он снял очки и положил их перед собой на шахмат­ный столик. Близорукие глаза перестали различать мрамор­ные колонны, демонстрационные доски, десятки лиц на бал коне. Лишь яркий свет многоламповых люстр неясно про­бивался сквозь дымчатую пелену.

Утомленный пятичасовой напряженной партией, амери­канский гроссмейстер вытер носовым платком лысеющую голову, взмокший лоб, слезящиеся глаза. Все еще возбуж­денный недавним сражением, он хотел положить платок об­ратно, но непослушная рука долго не могла отыскать карман.

В тот же миг шквал аплодисментов и возгласов потряс своды Колонного зала; от многоголосого крика зазвенели люстры. Десятки возбужденных зрителей вскочили с мест и побежали к сцене, громко крича на непонятном языке. Они совсем уже рядом, Решевский не видит их, но чувствует прерывистое дыхание. Чего-то требуют и кому-то грозят мужчины, им вторят нетерпеливые женские голоса; вот-вот они все ворвутся сюда, на помост.

Решевский испуганно вжался в кресло, лихорадочно ша­рит рукой по столу, чтобы отыскать очки. Отпрыгнула в сторону шариковая ручка, зашуршал под ладонью бланк для записи партии, очков — нет.

Давно позабытый детский страх просыпается в душе Решевского, картина неизбежной расправы рисуется в его воз­бужденном мозгу «Бежать — приказывает он себе — Хотя куда убежишь без очков? Шага не сделаешь. И все же нельзя оставаться здесь» Толпа совсем рядом Страш­ная, разъяренная толпа. Уж он-то хорошо знает, что та­кое — толпа.

«Коварских нет дома, зря вы стучитесь — хочет крик­нуть маленький Сэмми бородатым мужикам, что стоят внизу на мостовой, как раз под окном — Они закрыли свой ма­газин ин сбежали»

Малыш пытается открыть форточку, но безотчетный страх удерживает его. Мимо окна, стуча коваными сапогами по булыжнику, крича н размахивая руками, пробегают еще несколько страшных бородачей. С разбегу они наваливаются на дверь магазина, пытаясь высадить ее своими мощными плечами. Сэмми хорошо видит в полутьме их перекошенные ненавистью лица. Затем кто-то швыряет кирпич в стекло витрины.. Слышится треск, осколки со звоном сыплются на тротуар. Погромщики бросаются к окну. Жадные, трепещу­щие руки хватают детские туфельки, рубашечки, игруш­ки: нетерпеливые, заскорузлые пальцы впиваются в добычу, отнимая ее у конкурента. На миг образуется свалка — зад­ние тоже хотят поживиться, но кто-то, наконец, догадывается расширить звездообразную дыру, и опять летят обломки стекла.

«О господи, единый наш, всемогущий! Отврати от нас беду и горе, спаси нас...» — слышит Сэмми молитву ма­тери Ласковые руки ложатся на плечи мальчика и отводят его от окна.

Сэмми оборачивается, поднимает голову и внимательно глядит в глаза матери, ища в них ответа: что происходит? Мать молчит, она встревожена: уже восьмой час, а муж не пришел.

Сэмми тоже с нетерпением ждет возвращения отца Завтра день рождения — ему исполняется пять лет. Папа обещал подарить новые шахматы — старые фигурки изряд­но износились

Мать снова выглядывает из-за шторки на улицу: она де­лает вид, будто все в порядке, но Сэмми-то начинает уже понимать, почему в последние дни только и разговору, что об отъезде: погром! Надо бежать от погрома черносотенцев

Когда утром Сэмми шел по улице, на многих магазинах он видел белые крестики, нарисованные мелом

—    Мама, что это? — спросил он.

Мать тихо прошептала:

—    Сэмми... Бог посылает нам грозное испытание.

Точно такие же кресты и на других домах... Взрослый

шепчутся, вспоминают какой-то страшный девятьсот пятым год По вечерам они усиленно молятся. В синагогу идти страшно, устраивают дома общую молитву — мужчины в ер­молках, с полосатыми талесами на плечах что-то шепчут, понурив головы. Сэмми надоедают эти молитвы. Отец обе­щал сыграть с ним вечером в шахматы, но напоминать об этом мальчик боится.

...В замке повернулся ключ: наконец-таки отец вернул­ся! Увидев его, мама испуганно вскрикивает. Отец без шля­пы, лицо у него красное, мокрое от пота и растаявшего сне­га. Шахмат он не принес — Сэмми мгновенно заметил это и опечалился.

Отдышавшись, отец рассказывает:

— Купил Сэмми подарок, иду домой... На углу какой-то тип. Здоровенный! Водкой несет изрядно. «У, христо­продавец!» Я в сторону, он за мной... Уже было удрал от него, да потерял галошу... Пока искал, он меня — бить! Спасибо прохожие заступились... Вырвался я и бежать: по­терял шахматы, шляпу... Что делается! Грабят дома, бьют витрины... Нужно бежать, бежать!

Сэмми хочется поискать на улице брошенные шахматы, но он боится бородатых мужиков. А крики пьяных за окном становятся все сильнее, все чаще раздаются истерические возгласы женщин, плач детей. Озверевшая толпа погром­щиков, покончив с витриной, принялась за магазин. Вот под мощным напором плеч слетает с петель дверь, и они с по­бедными криками врываются внутрь магазина. Оттуда летят тучи пуха из перин — Коварские жили при магазине.

Мать вдруг забегала, заторопилась, стала одевать Сэм­ми, нахлобучивать ему на голову старую отцовскую шапку. Крадучись, все трое через черный ход выбежали из дома...

...Наконец гроссмейстер обыскал очки и водрузил их на нос. Сразу стали видны лица мужчин и женщин, толпящих­ся около сцены. Все они кричат, размахивают руками; са­мые активные пытаются взобраться на помост.

Судьи стараются помешать этому, утихомирить зрите­лей, но что могут поделать беспомощные организаторы про­тив сотни людей, потерявших контроль над собой?

Повернувшись лицом к противнику. Решевский понял причину гнева толпы: Михаил Ботвинник остановил часы и протягивал руку, поздравляя с победой.

Радость охватила Решевского: наконец-то! Наконец он победил этого грозного шахматиста, причем у него же до­ма, в его родной стране, в самый ответственный момент турнира. Но простят ли ему эту победу зрители?

Подумать только: обыграл Ботвинника, любимца москви­чей. в тот самый момент, когда советский шахматист был близок к цели. Десятилетия мечтали в России о том, чтобы чемпионом мира по шахматам стал их соотечественник. Казалось, Ботвинник уже почти осуществил эту мечту: он вы рвался вперед в гаагской половине матч-турнира, до четырнадцатого тура шел без поражений и вдруг — такой удар.

Толпа шумела все сильнее, крики и угрозы становились все неистовее. Самуил боялся даже взглянуть на этих лю­дей. «Погиб, нет спасенья. — в испуге шептал победи­тель. — Они отомстят мне за своего любимца, не избежать расправы! Страшная, неудержимая в ярости толпа!»

Перепуганному гроссмейстеру хотелось крикнуть: «Я не виноват! Это же турнир, шахматы, здесь каждый Обязан стремиться к победе, обязан сражаться изо всех сил...»

Но разве толпа поймет его? Люди взбешены, потеряли разум. Гнев, жажда мести владеют их сердцами. Вот-вот расправятся они с ненавистным оскорбителем, поправшим их самые лучшие, самые возвышенные чувства.

«О господи, единый наш, всемогущий' Отврати от нас беду и горе, спаси нас»

А началось все так мирно. Если говорить откровенно, Решевский даже не надеялся выиграть сегодняшнюю пар­тию. Сколько раз проигрывал он Ботвиннику, имея белые фигуры, а сегодня пришлось играть черными.

Защита Нимцовича, обычная попытка белых атаковать на королевском фланге.

Черным нужно быть осторожными: их король ни одной минуты не может чувствовать себя в безопасности! Но Ре­шевский все учел, каким-то прирожденным чутьем выбрал изо всех возможных построений самое упорное, самое гибкое, оставляющее больше всего ресурсов для защиты. Разве с раннего детства не проявлялась эта его способность выбирать лучшую расстановку пешек, умение располагать фигуры по какому-то необъяснимому закону шахматной гар­монии? Всю жизнь он отличался несравненной интуицисм. много раз в самые трудные моменты выручала его способ­ность на ощупь находить верное решение.

Профессор Франциск Баумгартен с интересом погляды­вал на маленького, щупленького ребенка. Вот он, оказывается, какой, этот вундеркинд, о котором ему уши прожужжали берлинские знакомые. Ростом маловат, голова большая; от­крытый лоб, пытливые глаза. Смущен — трусливо жмется к ногам отца.

Профессор встал из-за письменного стола и подошел к мальчику.

—    Здравствуй! Как тебя зовут?

—    Сэмми, — неуверенно, тихо ответил малы

—    А фамилия?

—    Решевский. Сэмми Решевский.

Опытный психиатр понимал, что начинать испытания рано: ребенок смущался, нужно сперва войти к нему в до­верие. Он усадил отца в кресло у самого письменного стола так, чтобы из окна на него падал свет. Сэмми устроился между острыми коленями отца и исподлобья осматривал необычную обстановку кабинета.

—  Вот тебе шоколадка, Сэмми, угощайся! — предложил профессор, но мальчик отказался от гостинца.

—    Я же угощаю тебя, возьми, — настаивал Баумгартен.

Сэмми не говорил ни слова, упрямо уставившись в пол

и отрицательно покачивая головой. Тогда психиатр стал предлагать мальчику игрушки, в изобилии приготовленные для таких же пациентов Сэмми отказывался; контакт уста­новить не удавалось.

Вдруг профессор заметил, что Сэмми бросает жадные взгляды на лежащий на краю письменного стола секун­домер.

—    Дать? — протянул профессор тикающую машинку.

Сэмми вскинул на профессора глаза, как бы испыты­вая — не шутит ли тот, и утвердительно кивнул головой. Завладев желанной игрушкой, осмотрел ее со всех сторон, приложил к уху. Счастливая улыбка засветилась на его кругленьком личике — какая замечательная штука!

Лед был сломан, сердце ребенка завоевано Можно бы­ло продолжать изучать психологию необычного пациента

Баумгартен показал Сэмми книжку с картинками и на ходу, как бы лаская, измерил череп мальчика.

—   Это кто — спросил психиатр, показав пальцем на картинку, где был нарисован лев. Мальчик удивленно под­нял реденькие брови и вытянул губы. «Не знаю», — вы­разил он всем своим видом. Не знал он также тигра, вер­блюда Вывод напрашивался сам собой — малыш совсем не читал книжек. После этого профессора не удивило уже и то обстоятельство, что Сэмми плохо, даже для своего воз­раста, знал арифметику, не смог сказать, какое сегодня число

«Какой же это «удивительный мальчик», если у нею такие знания? — подумал психиатр. — Рядовые по способ­ностям дети его возраста знают больше и развиты значи­тельно лучше, чем он».

Но уже ближайшие минуты принесли профессору мною приятных неожиданностей.

—   Сможешь ты собрать из этих кусочков прямоуголь­ник? — спросил Баумгартен, двигая к малышу разрезанные кусочки черного картона самых замысловатых форм.

Глаза ребенка загорелись интересом, и, подумав не боль­ше минуты, он уверенно сложил кусочки в правильный пря­моугольник. Не больше думал он и над другой задачей как разрезать замысловатую фигурку всего одной линией, чтобы затем можно было сложить из кусочков квадрат. Быстрота с которой ребенок находил ответы, удивила про­фессора: эти упражнения не в состоянии были выполнить даже дети четырнадцатилетнего возраста.

Но Сэмми словно поставил своей целью окончательно поразить профессора, уверенно и быстро решив задачу, которую никогда еще в многолетней практике психиатра не смог решить ни один ребенок.

На очереди была проверка памяти.

—    Попытайся запомнить, сколько сможешь, вот эти фигурки, — показал Баумгартен мальчику лист с нарисован­ными на нем сорока различными предметами. Сэмми взгля­нул н, к радости уже переставшего удивляться профессора безошибочно перечислил по памяти все сорок нарисованных предметов в порядке их расположения. Такой задачи ни ра­зу не выполнял не только ни один ребенок, но даже взрос­лый Баумгартен ликовал: жизнь столкнула его с ребенком, обладающим необыкновенными природными данными!

Когда-то Рубинштейн показал мальчику партию, выигран­ную им у Ласкера в Санкт-Петербурге в 1909 году. Сэмми тут же отыскал другой путь к победе, на два хода короче

С тех пор началась удивительная пора путешествий. Родители повезли Сэмми в Вену, Париж, Лондон. И всюду сеансы, сеансы, сеансы. Люди глазели на необыкновенного шахматиста, камеры фотографов были нацелены на чудо мальчика. Газетные репортеры не упускали случая взять интервью у знаменитого вундеркинда, совсем при этом, не учитывая, что ему всего шесть лет.

— Скажи, малыш, почему ты так хорошо играешь в шахматы? Что ты чувствуешь во время игры? — допыты­вались дотошные журналисты. Но лишь много лет спустя Сэмми смог ответить на эти вопросы.

«Я умел петь, кататься на велосипеде, играть в шахма­ты, — писал о своем детстве повзрослевший Решевский. — Но если бы меня спросили, я не смог бы объяснить, поче­му это делаю. Я пел, потому что любил петь, играл в шахматы, потому что мне нравилось это занятие. Не бы­ло у меня ничьих наставлений, не знал я теории. Не изу­чал всерьез эту игру — для этого я был слишком мал.

Путешествие из города в город, из страны в страну — это была, конечно, необычная жизнь для ребенка, но она имела свои притягательные стороны, и я не могу не со­знаться, что она мне нравилась. Я испытывал удовольствие от переездов из города в город вместе со своей семьей, от своеобразного напряжения во время игры, от сознания того, что было что-то специфическое в моей манере играть в шахматы, хотя я и не сознавал, что именно».

Большинство партий мальчик выигрывал. А когда про­игрывал... заливался горючими слезами.

Редчайшие способности мальчика производили сильное впечатление, но неизвестно, к чему бы привели изнуряющие поездки и сеансы, если бы не милый Юлиус Розенвольд, ставший для Сэмми вторым отцом. Как благодарен он этому меценату, другу, наставнику! Юлиус пригласил мальчика жить в своем доме в Чикаго, обещав позаботиться о его будущем.

В возрасте четырнадцати лет Сэмми впервые в жизни пошел в школу. Розенвольд категорически запретил ему принимать участие в турнирах — нужно было срочно дого­нять сверстников в учебе.

В шахматном мире недоумевали, спрашивали: что слу­чилось с чудо-ребенком, который обыгрывал всех? Лишь близкие знали:     .молодой Самуил Решевсннй, покорявший

своим искусством игры, учится читать и писать!

Он кончил школу, затем университет. Срок запрета Розенвольда. истек, и Самуил вновь с прежним увлечением занялся любимыми-шахматами. Успех следовал за успехом. Завоеван Американский континент; с интересом встретила Европа выросшего Сэмми, который стал одним из сильней­ших гроссмейстеров мира. Вновь всеобщая популярность, вновь внимание репортеров, преследования фотографов. Но, по-прежнему, все та же необеспеченность, погоня за каждой возможностью заработать средства существования Может, зря он в свое время бросил службу? Специальность экономиста давала небольшой, но надежный кусок хлеба. А у него семья: оставленная в Нью-Йорке жена ждет ребен­ка. Что привезет он ей из длительного европейскою вояжа?

Незаметно мысли Решевского перешли к собственном судьбе. А что он имеет в Соединенных Штатах? Вот уже второй месяц играет в матч-турнире пяти сильнейших гроссмейстеров мира, и ни одной телеграммы не получи из-за океана, ни одного слова поддержки! Кому нужны там шахматы? Вот бокс — это другое дело. В газетах ни строч­ки о первенстве мира: среди ста страниц ежедневных вы­пусков не находится крошечного уголка для шахмат!

А как отправляли его в Европу?.. Все расходы взяли на себя голландские и советские организаторы билеты па пароход, содержание в Гааге и в Москве. А «великая» Аме­рика не выделила ни цента; не нашли денег даже на по­сылку секунданта и судьи. Пришлось брать в помощники голландца Прииса, а представителем в судейскую коллегию опять-таки голландца — Реве. Правда, нью-йоркская еврей­ская община позаботилась, чтобы в Европе он не «осквер­нился», следовал канонам иудейской религии, н погрузила на пароход несколько ящиков вяленого «кошерного» мяса

Так, может, зря родители когда-то привезли его в Нью- Йорк. Оставался бы лучше в Польше... Нет, тогда бы он наверняка погиб в гетто.

...Под конец в зале все сильнее нарастало волнение' не каждый день можно видеть двух сильнейших гроссмейстеров мира во взаимном цейтноте. Быстрее нужно играть, бы­стрее, иначе останутся считанные секунды на последние перед контролем ходы! Однако ни Ботвинник, ни Решевский не торопились; стрелки на обоих часах неумолимо прибли­жаются к флажку. Любители все чаще удивленно перегля­дываются — готовится интереснейший финал.

Того, что произошло в последние минуты этой необыч­ной партии, ни разу не видели стены величественного Колонного зала. Предстояло сделать еще десять ходов, а на часах у обоих противников уже повисли контрольные флажки. Спокойным и внешне невозмутимым оставался в этот решающий момент боя Михаил Ботвинник, хотя по­зиция его была крайне трудной. Мгновенно передвинув на доске фигуру, он успевал не спеша переключать часы н кал­лиграфически четко записывать ходы на бланке.

Тем временем Решевский ерзал на стуле как на горячей сковородке. Его короткие ножки не доставали до пола: когда он тянулся к фигурке, другой рукой ему приходи­лось опираться на стол; туловище его при этом забавно переваливалось набок. Закончив это нелепое движение, Са­муил с силой ударял кулаком по часам, хотя это и запре­щено правилами. Одновременно с переключением часов он подпрыгивал на стуле. Маленький, с огромным лысым лбом, в очках с позолоченной оправой, весь напряженный и со­бранный, он напоминал загримированного под профессора циркового акробата. Дружным добродушным смехом одоб­рения сопровождали зрители каждый ход американца; их забавляло и вместе с тем восхищало мастерство, с каким он буквально в мгновение ока находил лучшие ходы. Судьи напряглись; стоя рядом с шахматным столиком, они вни­мательно посматривали на контрольные часы. Вот-вот, ка­залось, флажок Решевского упадет, и ему будет засчитано поражение, несмотря на то, что позиция, его на доске пред­почтительнее. Но этого не случилось: с поразительной бы­стротой и ловкостью американский чемпион успел сделать все сорок положенных ходов. Он победил. Но толпа не простит ему победы!

Панический ужас охватил Решевского. Тихий и поте­рянный, сидел он, сжавшись в комочек. Если бы можно стать совсем незаметным, спрятаться, избежать расправы. Но нет, разве скроешься от этой страшной толпы? Чужая страна, чужие люди!..

Чья-то тяжелая рука легла на плечо Самуила Решевского. Ожидая самого худшего, он с опаской открыл глаза. Рядом стоял Видмар — главный судья матч-турнира.

—   Встаньте и подойдите к зрителям, — посоветовал он Решевскому.

Тот отрицательно покачал головой. К зрителям?! Нет, только не туда!

Но Видмар продолжал настаивать:

—   Подойдите, Сэмми, неудобно... Они просят ваш автограф.

Лишь после этого смысл происходящего стал понемногу доходить до сознания Решевского. Он сполз со стула и медленно двинулся к авансцене, прячась за широкую спину Видмара. Аплодисменты и крики усилились. Оказы­вается, вот почему они кричат: поздравляют с победой.

«Как так — поздравляют? Не понимаю! — написано бы­ло на лице Решевского. — Я же обыграл их любимца, ли­шил его шансов стать чемпионом мира, помешал осущест­виться мечте лучших умов России. А они меня за это приветствуют?! Мне аплодируют?!»

Маленький, напыщенно-важный стоял гроссмейстер сре­ди мраморных колон, возвышаясь над головами людей. Он уже избавился от страха и смело брал из нетерпеливых, протянутых н нему рун листки бумаги, блокноты, книжки. Но все равно в тех быстрых взорах, какие он временами бросал на возбужденные людские лица, читался недоумен­ный вопрос, желание до конца понять этих удивительных любителей шахмат.