Аллюр три креста.

До начала большого международного турнира оставалось две недели. Шла напряженная подготовка: изучались буду­щие противники, проверялись планы грядущих сражений, изобретались новые варианты. Каждая минута была у меня на счету, все, что не относилось к турниру, было забыто, отставлено в сторону. Понятно: историческая встреча силь­нейших — важнейший этап в борьбе за звание чемпиона мира.

Именно в один из таких горячих дней меня позвали к телефону.

—   Здравствуйте, гроссмейстер! — послышался в трубке знакомый голос инструктора лекционного бюро.

—     Здравствуйте.

—     Как идет подготовка?

—     Спасибо.

Я с трудом скрывал свое недовольство тем, что меня оторвали от занятий.

—    К нам здесь товарищ приехал из кавалерийской ча­сти Просит вас выступить в лагере.

—     Что вы! Разве сейчас до выступлений?

—     Я ему так и говорил, а он свое: позвоните.

—     Нет, нет! Никаких выступлений!

—    Хорошо. До свидания, — сказал инструктор и вдруг добавил: — Одну минуточку...

В телефонной трубке послышался другой голос. Это был высокий звонкий тенор, от которого мембрана временами дребезжала.

—   Здравствуйте, товарищ гроссмейстер. Ефрейтор Пен­кин у телефона. Очень просим приехать.

—     Не могу. Я очень занят.

—     Хоть на часок. Наши бойцы так за вас болеют'

—   Спасибо. Передайте им мою благодарность. После турнира обязательно приеду.

—   Мне ребята сказали: без вас не возвращаться. Сеанс- то небольшой, досок сорок.

—     Вот так небольшой! — воскликнул я.

—           Сделаем меньше, — обрадовался ефрейтор, почувствовав в моем ответе возможность уступки. — Только приез­жайте, мы вас встретим, все будет хорошо.

— И куда ехать-то? — неосторожно спросил я, и это было началом отступления.

В погожее воскресное утро я с трудом втиснулся в переполненный вагон электрички. Все места на скамейках были заняты: широкие сдобные молочницы дремали, опер­шись на пустые бидоны, надвинув на глаза цветные ситце­вые платки; семейные пары с голосистыми выводками за­ботливо перекладывали бесконечные свертки, заготовленные для лесной прогулки. Пришлось кое-как пристроиться в уз­ком проходе и полчаса стоять в позе, которую вряд ли смог бы придумать самый изобретательный скульптор. Рядом со мной оказались двое влюбленных, но их только радовала теснота.

В вагоне было жарко, душно. Всю дорогу я ругал себя за то, что поехал; ругал инструктора за то, что тот позво­нил; ругал Пенкина за его настойчивость; доставалось и до­машним за их совет надеть шляпу и новые ботинки на каучуке: а вдруг пойдет дождь!

«Зачем поехал, дурак! — с досадой твердил я себе. — Все отдыхают, идут гулять, а ты нашел себе дополнитель­ную^- работу. Нашел время ехать — в момент, когда нужно экономить каждую крупицу сил, заботиться о сохранении спортивной формы. Вернусь обратно в Москву», — не раз решал я, давая себе слово выйти из поезда на следующей остановке. Но когда приближалась станция и часть пасса­жиров освобождала вагой, дышать становилось легче, и я ехал дальше.

На дачной платформе назначенной мне станции расха­живал коренастый, прожаренный на солнце солдат. Новая гимнастерка на нем была туго перетянута кожаным рем­нем. Под мышкой он держал деревянную шахматную до­ску — явные позывные прибывшему гроссмейстеру.

—   Разрешите идти? — по-военному коротко спросил боец, когда я подошел к нему.

—     А это далеко?

—     Нет! Километров восемь, — успокоил меня солдат.

—     Ого! — не удержался я.

—   У нас есть транспорт — сообщил солдат и повел меня в конец платформы.

Там, где кончался деревянный настил и начинался ни­зкорослый кустарник, стоял большой породистый конь, при­вязанный к телеграфному столбу. Лоснящаяся, до блеска вычищенная гнедой масти шерсть отсвечивала на полуден­ном солнце игольчатыми бликами; ровно постриженная грива мягко свисала сбоку стройной, упругой шеи. Видимо, спе­циально к моему приезду на обеих сторонах мощного крупа лошади шерсть была зачесана ровными квадратиками, об­разуя правильные клетки шахматной доски.

—   Садитесь — предложил мне солдат, жестом пригла­шая вскочить в новенькое кожаное седло.

Легко сказать: садитесь' А если это делается первый раз в жизни? Ему хорошо говорить — садитесь, но ведь для этого нужно достать ногой до стремени, а оно почти на уровне твоих глаз. Конь-то гигант, а ты, да что там го­ворить! Садиться! Ну, положим, как-то взберешься в седло, сядешь, а потом? Лошадь начнет шагать, а ты? Что с тобою будет? А если побежит?!

Огромное красноватое туловище коня обдавало меня жаром и загораживало горизонт. Подавленный, в нереши­тельности стоял я, примериваясь к гиганту. Рядом с ним я казался себе ничтожным и маленьким. Как можно управ­лять такой громадиной? Вмиг сбросит под ноги и растопчет, как букашку.

—   Я лучше пешком. — тихо сказал я солдату, стараясь не смотреть ему в глаза.

Солдат взял коня под уздцы и зашагал вперед, показы­вая дорогу.

Мы пошли по обочине пыльного проселка, пересекая то широкое поле, то заросли кустарника, то маленький лес. Я пытался заговорить со своим спутником, но, видимо не­привычный к разговорам, он отвечал односложно, а то и совсем отмалчивался. В конце концов, я отстал — мне не под силу был темп, предложенный натренированным бой­цом. Ведя под уздцы лошадь, солдат вскоре ушел далеко вперед. Временами он совсем скрывался среди кустов, и только его шахматная доска на зеленом фоне служила мне хорошим ориентиром.

Вскоре я пожалел, что отказался ехать на лошади: от непривычной ходьбы в новых ботинках заболели ноги. Крахмальный воротник мучительно сжимал шею. Мне было жарко, хотя я и сиял пиджак; полуденное июньское солнце с каждой минутой все сильнее жгло пересохшую землю. Где-то высоко в небе надоедливо тянул свою трель жаворо­нок, в тени кустов то и дело появлялись рога жующей ко­ровы или полусонная морда дремлющего пса. Эти встречи еще более затрудняли мой путь: каждый раз приходилось описывать большую петлю вокруг опасного животного.

Мы прошли всего с километр, а у меня уже не было сил идти дальше.

—   Товарищ боец — позвал я, улучив момент, когда он стал мне виден.

Солдат обернулся и, не выпуская из рук повода, заша­гал с конем мне навстречу.

—   Попробуем, — предложил я, жестом указывая на спину гнедого.

Солдат огляделся вокруг, нашел самую высокую кочку и, молча подталкивая меня, заставил взобраться на возвы­шение. Затем, все так же, не говоря ни слова, он подвел коня и поставил его левым боком ко мне. Теперь моя го­лова помещалась выше седла, и я мог уже легко загляды­вать через спину лошади. Это придало мне уверенности. «И князю другого коня подвели», — тихо замурлыкал я про себя пришедшие в голову стихи.

С минуту я медлил, обдумывая ход, могущий вызвать неприятные последствия. Тщательно обсудив в мыслях весь план своих дальнейших действий, я приступил, наконец, к его выполнению. Вдев левую ногу в стремя, и несколько раз покачавшись туловищем из стороны в сторону, я вдруг сделал правой ногой отчаянный рывок по направлению к хвосту лошади. Я вложил в этот прыжок столько жела­ния и силы, что в какой-то миг испугался: вдруг перелечу через спину коня? На деле же я всего лишь больно пнул ко­леном в бок беззащитное животное. Конь вздрогнул и оби­женно отпрыгнул в сторону, солдат с трудом удержал его.

Удачный опыт прибавил мне храбрости.

—     Давай еще раз! — крикнул я солдату.

Тот снова подвел коня к кочке, и мы опять заняли ис­ходную позицию.

Во второй раз я целился точнее, да и мой прыжок был сильнее первого. Проделав загадочное антраша, я на се­кунду вознесся над широкой спиной лошади и . грохнулся животом и грудью на что-то мягкое и теплое. Очнувшись от удара, я сразу не мог сообразить, что произошло Моя левая нога запуталась в стремени, в то время как правая лежала горизонтально на скользкой спине лошади. Моя жи­вописная поза напоминала не то грешника, распятого на кресте, не то опытную балерину, когда она крутит тридцать два фуэте. Однако и эта позиция не была прочной: с ужа­сом я вдруг заметил, что моя правая йога медленно сколь­зит вдоль хвоста лошади, туда, где, готовые все измять и сокрушить, страшным оружием ощетинились кованые же­лезные копыта.

Гнедой, готовясь отомстить мне за удар коленом в бок, самодовольно закинул голову назад. Оскалившись, он с усмешкой глядел, как международный гроссмейстер мед­ленно ползет навстречу своей гибели, уничтожая по пути шахматные клетки, заботливо выписанные на шерсти люби­телями этой игры.

Я уже готовился бесславно закончить свою карьеру под копытами коня, как пришла неожиданная помощь. Мои упражнения, очевидно, надоели солдату; преодолев смущение и свою природную застенчивость, он вдруг дал мне сзади такой сильный толчок, что я, как перышко, взлетел вверх и сразу занял в седле нужную позицию. Испугавшись своей смелости, солдат быстро зашагал вперед, лишь изредка обо­рачиваясь и убеждаясь в том, что вверенный ему почетный гость все еще возвышается над лошадью.

Мою дальнейшую судьбу облегчил догадливый гнедой. Сменив гнев на милость и, поняв, наконец, с кем имеет дело, умное животное стало передвигаться таким мягким и осторожным шагом, будто шло по раскаленному железу.

После трудного пешего перехода я блаженствовал в седле: ноги не болели, мое возвышенное положение над всем окружающим наполняло меня чувством гордости. Плав­но покачиваясь в такт шагам гнедого, я теперь смело про­плывал мимо коров и псов — сверху они уже не казались мне страшными. Все вокруг стало мне близким и милым: и эти маленькие кустики, и дорога, клубами пыли заметаю­щая мой след, и эти жизнерадостные пташки, весело щебе­чущие в небе.

Хотя я теперь ехал на лошади, а солдат шел пешком, порядок нашего следования не изменился. Солдат вновь шагал далеко впереди, выбивая каблуками из сухого травянистого грунта маленькие клубы пыли. Это показалось мне оскорбительным, и я решил ускорить свое передвиже­ние. Какой же русский не любит быстрой езды? Заглянув в лиловый глаз коня, я ткнул его каблуком в правый бок Реакция была мгновенной: в глазу вспыхнул гнев, конь за волновался, запрыгал и перешел на рысь. При этом широкая спина его начала так колыхаться, а сам я так под­прыгивал в седле, что, напуганный новой неожиданном опасностью, я упал на шею коня, обнял его, начал гла­дить, ласкать, шептать ему нежные слова. Это подейство­вало: так же внезапно, как начались, прыжки сразу пре­кратились.

Теперь я решил больше не рисковать — хватит экспериментов! — и старался держать ноги подальше от боков лошади, чтобы — упаси бог! — не коснуться каблуком того места, где у нее переключаются скорости. Все пошло вновь нормально, на, увы, лишь на короткое время. Беда, видно, решила в этот день не оставлять меня. Любуясь проплы­вающим мимо пейзажем, я вдруг почувствовал, как седло и бока лошади стали жечь меня сначала еле заметным, за­тем все более сильным огнем. Мигом я вспомнил все, что слыхал и читал когда-то о кавалеристах: как они страдают после длинных переходов, как специально закаляются, об­ливаясь даже зимой ниже пояса ледяной водой прямо из колодцев. Я никогда не готовил себя подобным образом к кавалерийским рейдам, и вот теперь это упущение ска­залось. Я пробовал вставать на стремена, подкладывать ладони между седлом и своим телом — ничего не помо­гало. Эти вихляния лишь ухудшали мою участь, и вскоре места соприкосновения с седлом горели, как от добротных горчичников.

— Что делать?! — тихо стонал я. — Что теперь будет?!

Помощи ждать было неоткуда, кругом ни души, солдат ушел далеко вперед, и я лишь с трудом изредка замечал вдали его мелькающую в кустах фигуру. Видимо, он по­лагал, что со мной все в порядке, и спешил предупредить бойцов, надеясь, что умный конь сам доставит меня к цели.

«Спрыгнуть! — мелькнула вдруг счастливая мысль. — Свалиться на землю и бежать, бежать подальше от этого ужасного животного, от этого огненного седла. Никогда больше в жизни не видеть ни одной лошади, не знать ни­чего, связанного с кавалерией!» Однако падать на ходу с высоты полутора метров тоже нужно уметь. И благоразу­мие перебороло боль.

«Остановить коня'» — пришло вскоре новое решение. Но как? «Очень просто, — быстро догадался я. — Точно так же, как я заставлял его идти медленнее». Я обнял коня за шею н плачущим голосом попросил:

—    Стой, милый! Стой!

Безуспешно. Конь почуял близость лагеря и, не под­даваясь уговорам, несся вперед, как торпеда. Это упорство взорвало меня.

—   Тпру! — в бешенстве закричал я. — Тпру, про­клятый!

Никакого впечатления. Может быть, вышколенный конь просто не понял этого древнерусского восклицания: воз­можно, что я при этом дернул поводья; только вместо того чтобы остановиться, рысак вдруг поскакал, и мне с трудом удалось его утихомирить.

Увлекшись переговорами с лошадью, я не заметил, что мы проезжаем мимо огромного дуба. Не успев пригнуться, я стукнулся головой о развесистый сук, при этом шляпа моя упала под копыта и через секунду исчезла в клубах придорожной пыли.

—   Товарищ боец! Шляпа! — растерянно закричал я и сам не узнал собственного голоса Если бы солдат был даже совсем близко, то и тогда он вряд ли услышал бы тихие сиплые звуки, вылетавшие из моего пересохшего горла. Последняя надежда рухнула, я был один, брошен всеми, оставлен на произвол судьбы. Спасения ждать было неоткуда.

Это были ужасные минуты, я страдал и от жары, и от одиночества, и от ожогов. Проклятое седло сжигало меня, испепеляющий огонь охватил все мое тело. Временами я впадал в забытье, и тогда, в эти короткие мгновения, мне, как счастливая гавань спасения, мерещились прохлад­ная московская комната и низкий удобный диван.

Бойцы шумно и радостно встретили меня у въезда в лагерь.

—   Ура, гросс... — начал было приветствие ефрейтор Пенкин, но вдруг осекся, пораженный моим видом.

В тот же миг улыбки исчезли с лиц встречавших, и они застыли, молчаливые и озадаченные.

Когда прошла растерянность первых мгновений, быва­лые кавалеристы догадались, что произошло. Убедившись, что приехавший корифей шахматного искусства сам с коня слезть не сможет, солдаты дружно взяли меня за ноги и, приподняв над седлом, перенесли в вертикальном поло­жении через круп лошади. Осторожно поставив на ноги тихо стонущего гостя, хозяева с опаской следили за его первыми неуклюжими шагами на земле.

—   Вам хорошо бы теперь полежать, — участливо посоветовал Пенкин, взглянув на меня нежным взором за­ботливой сиделки.

Взяв под руку, он отвел меня в большую, просторную палатку, служившую, очевидно, красным уголком кавале­рийской части. Ее темно-зеленые брезентовые стены были увешаны фотографиями, картинками, лозунгами. Лежа на самодельном диване, я увидел над головой красочный пла­кат с описаниями всевозможных методов джигитовки; одна­ко меня уже мутило от всего связанного с лошадьми, и я резко отвернулся. Я уже перестал ругать себя за не­своевременную поездку и, закрыв глаза, как моряк, закон­чивший бурное плавание, наслаждался, лежа на твердой почве.

Разбудил меня от дремоты басистый шепот.

—   Что ты натворил, Пенкин? — послышался из-за брезентовой стены, очевидно, из соседней палатки. — Повредил гроссмейстера.

—    Не говори, — охотно согласился Пенкин.

—    А еще его болельщик, — окая, упрекал бас.

—    Да разве я нарочно? — оправдывался ефрейтор.

—   И что тебя дернуло коня взять? Машины, что ли, не было?

—   Была, — отвечал Пенкин — Это все Синявский ви­новат! — вскричал он вдруг. — «Прекрасно маневрируя ко­нем, гроссмейстер ворвался в лагерь черных». Вот и «вор­вался» «Сманеврировал»! — перешел вновь на шепот ефрейтор.

Я так и не понял: была ли это наивность или тонкая насмешка?

—   Это совсем другое дело, — серьезно пояснял собе­седник Пенкина.

—   Потом ты сам мне читал, как они ездили на му­стангах в Южной Америке, — продолжал Пенкин.

—   Значит, не он, значит, другие .. — отвечал бас. — Хорош он явился, — пророкотал тот же бас после неболь­шой паузы.

—  Не говори. Явился, меня аж слеза прошибла, — соболезновал Пенкин с хитрецой в голосе.

—    Коня-то перепугал, коня жалко.

—   Слезть не может! — подхватил Пеннин. — Хорошо, ребята смекнули, вытащили из-под него коняку!

—    Шляпу отыскали?

—  Принесли ребята. Шляпу потерял. Хорошо еще, что  — и дальше пошло такое, что я не решаюсь повто­рять даже наедине с самим собой.

Несколько минут за брезентовой перегородкой слышал­ся приглушенный хохот, подогреваемый какими-то замеча­ниями, которые я, к счастью, не смог разобрать. Для ли­хих кавалеристов мои злоключения были, конечно, смешны и непонятны, и они простодушно посмеивались над забав­ным происшествием.

—   Он теперь сидеть не сможет, а ведь ему мировых мастеров нужно обыгрывать, — послышался сквозь смешок все тот же бас.

—    Стоя будет играть, — нашел выход Пенкии.

—   А сеанс-то сможет дать? Он же и шага сделать не в состоянии.

—  Даст — самоуверенно заявил ефрейтор. — По­спит, покормим, душ организуем. Пойдет!..

И я действительно «пошел». Прежде чем начать сеанс, я рассказал бойцам о своих путешествиях по многим стра­нам мира, о шахматных боях с мастерами всех континен­тов. Приятно было иметь таких слушателей. Прямо на траве, под открытым небом, в самых живописных позах расположилось более сотни любителей шахмат. Коротко постриженные, в солдатской форме, они казались очень похо­жи друг на друга, и в то же время каждый бы | особенный. Со всех сторон на меня устремились жадные, внимательные взоры, каждое мое слово вызывало живой отклик, каждая шутка встречалась искренним, жизнерадостным смехом. Правда, н здесь не обошлось без конфуза начав рассказывать об укрощении диких мустангов в пре­риях Южной Америки, я вдруг увидел в глазах некоторых солдат такую хитрую усмешку, что сразу же перешел к рассказу о Венеции, где нет ни единой лошади, где плавают на гондолах или ходят пешком.

Потом посыпались вопросы. Моих слушателей интересо­вало все: почему так редко играет Ботвинник, правда ли, что Смыслов поет в опере, а Керес любит теннис? Ответы вызывали новый поток вопросов, и, казалось, выступлению моему не будет конца.

—   Если гроссмейстер станет отвечать на все ваши во­просы, боюсь, он опоздает на международный турнир, — сказал, наконец, Пенкин. И это помогло.

Вопросы кончились, и мы приступили к сеансу одновременной игры.

В тени деревьев квадратным рингом поставили длинные столы и с внешней стороны скамейки для играющих. Как- то сразу вдруг над столами появились тридцать стриженых голов. Мои противники положили на стол доски и быстро расставили на них шахматные фигурки. Можно было на­чинать игру.

Прежде чем ввести меня внутрь круга, Пенкин спросил:

—     Как себя чувствуете, гроссмейстер?

—   Отлично, товарищ ефрейтор! — по-военному корот­ко отрапортовал я, не в силах сдержать улыбки.

Играющие сидели тихо н неподвижно, у многих были карандаши и бумага. Они записывали ходы, чтобы назавтра разобрать на досуге все перипетии боя. Вели они себя за игрой по-разному. Одни молчали, задумавшись над шахмат­ной доской и не замечая ничего вокруг; другие бурно реаги­ровали на каждый сделанный мною ход: вскакивали с ме­ста, обращались с вопросами к соседям, к стоящим сзади товарищам. Постепенно обстановка накалилась: отовсюду слышались замечания, советы, возгласы недовольства. Наи­более бурно реагировали добровольные консультанты — те.

кому не удалось сыграть н кто стоя сиди играющих, спе­шил помочь добрым советом

Часа через три закончились почти все партии. Двое бойцов у меня выиграли, четыре партии кончились ничьей. Дольше всех держался Пенкин. Как организатор, он куда- то часто отлучался и пропускал ходы, к тому же, хотя он сам играл и не очень сильно, вокруг него было больше всего консультантов. Мои дела в этой партии сложились неважно — проходная пешка черных достигла уже пред­последнего ряда и грозила стать ферзем.

—  Сдавайтесь, гроссмейстер! — радостно предложил мне ефрейтор.

К вечеру я уже немного отошел, забыв про свои днев­ные невзгоды. Дружная семья бойцов относилась ко мне с искренней простотой и такой заботой и предупредитель­ностью, что к концу сеанса я уже весело шутил со своими противниками и ничуть не сокрушался, что приехал сюда.

В безвыходном, казалось бы, положении против Пен­кина я неожиданно нашел хитрейший маневр: мой конь с «шахами» промчался через всю доску и в последний мо­мент уничтожил грозную пешку противника. Сдаваться пришлось Пенкину.

—  Я ж вам говорил, он мастер управлять конем — радостно объявил своим коллегам ефрейтор, ничуть не рас­строенный поражением — Ишь, как скакал!

Поздно вечером четверо бойцов провожали меня на станцию. На сей раз мы ехали в открытой машине. Земля, накаленная за день, еще не успела остыть, и воздух, уда­рявший в лицо, был теплым и мягким. Сильные автомо­бильные фары ярко освещали дорогу, тени деревьев по сторонам казались сказочными н таинственными. Непро­шеные гости, мы грубо нарушали тишину и покой ночного леса: то в желтую полосу луча попадался притаившийся в кустах заяц, то разбуженная птица, трепеща крыльями, спешила спрятаться в темноту.

На платформе перед приходом пригородного поезда я заметил, как Пенкин отзывает по очереди своих това­рищей в сторону. До меня донеслись его приглушенные вопросы:

А может быть, неудобно? Не обидится?

В последнюю минуту перед расставанием он сунул мне в руку какой-то сверток и сказал:

—   Это от ребят. Только не обижайтесь. Спасибо, что приехали.

В полутемном вагоне я рассмотрел подарок. К желтой полированной доске был прикреплен барельеф головы коня. Резьба по дереву была мастерской: волнистая грива, раздувающиеся ноздри, горящие глаза. Все это было покрыто черным лаком и бросало отблески от фонарей, проносив­шихся в окнах вагона. Я вспомнил, что видал точно такие же барельефы в палатках лучших бойцов. Внизу, под фи­гуркой коня, вырезаны слова: «Отличнику кавалерийской подготовки». На моем, кроме того, тушью написано «На память о встрече».

Так в этот полный приключений день я неожиданно получил звание отличника верховой езды. И теперь меня часто беспокоит мысль: нужно ведь как-то оправдать ока­занное доверие. И я твердо решил еще раз сесть на ло­шадь. Куда ни шло! Будь что будет!