Не для слабых духом.

Иногда я задумываюсь над тем, что такое для меня шахматы.

Увлечение, страсть или, как теперь говорят, хобби? Хотя слово «страсть» стоит довольно близко к правиль­ному ответу, оно далеко не полностью раскрывает суть дела. Да, я не мыслю себе жизни без клетчатой доски и деревянных фигурок, то молчаливых, равнодушных и однообразных, а то красноречивых, темпераментных и резко непохожих одна на другую — в зависимости от того, по какому поводу, в какой ситуации вступаешь с ними в контакт. По-видимому, это страсть, временами пылкая, опаляющая, временами более спокойная. Страсть эта с детства овладела мной, и я что-то не за­мечаю, чтобы с годами она становилась слабее.

Но страсть — это только часть, пусть и большая, то­го, чем стали для меня шахматы. Я не просто наслаж­даюсь игрой, не просто чувствую, что без шахмат мне трудно, теперь даже, наверное, невозможно жить. За десятки лет интенсивных занятий шахматами я по­няла, что многим обязана им — некоторыми чертами характера, спортивными и творческими радостями, жизненным успехом, положением в обществе, возмож­ностью повидать мир. Значит, если я не хочу быть не­благодарной, у меня есть перед ними определенные обязанности, серьезная ответственность, чувство долга.

Я понимаю, что слово «обязанность» содержит в себе оттенок чего-то не очень приятного. Обязана — значит, вынуждена, значит, что-то совершаю не вполне по своей воле. Что ж, мое положение жены, матери, хозяйки дома иногда вступает в противоречие, а порой даже и в конфликт с увлечением шахматами. Не боюсь признать­ся, бывало и так, что мне не хотелось садиться к шах­матному столику, не хотелось раскрывать югославский «Информатор» с новыми турнирными партиями, с но­винками дебютной теории. Но такие приступы хандры, безразличия к шахматам, вполне объяснимые и даже, наверное, закономерные, быстро проходили. Прежде всего, потому, что я заставляла, обязывала себя преодо­левать их, помня, что как чемпионка мира несу за себя, за свои действия и уж особенно за свое отношение к шахматам безусловную ответственность.

Итак, увлечение, страсть и в то же время обязан­ность. Сочетание, контакт таких разнородных понятий дают неожиданную вспышку — призвание, ремесло, про­фессия. И здесь тоже все верно. И тоже верно лишь отчасти.

Призвание? Несомненно. По общему мнению — и я его разделяю — у меня спортивный, бойцовский харак­тер. Этот характер воспитан главным образом шахматами, но вообще-то он «от бога». Я с детства любила спорт, борьбу, соперничество. Любила побеж­дать. Конечно, все любят побеждать, но людей моего типа стремление брать верх захватывает полностью, без остатка. Соперничество мне необходимо, оно подсте­гивает меня, будоражит, открывает путь к спортивному и творческому самоутверждению.

В детстве я соперничала в играх преимущественно с мальчиками — своими братьями и соседскими детьми. До сих пор у меня начинают гореть ладони, когда я вспоминаю, как семилетней девочкой я, стоя в воротах, отбила одиннадцатиметровый штрафной удар. Я по-прежнему люблю соперничать с сильным полом. И не  только в настольный теннис или бильярд (каюсь, мне доставляет особенное наслаждение побеждать «гордых» мужчин, которые так не хотят признавать свое пораже­ние). Я люблю встречаться с мужчинами и за шахмат­ной доской, где они пока, безусловно превосходят нас, женщин.

Но почему мое призвание — именно шахматы, а, скажем, не гандбол или легкая атлетика? Конечно, я получила бы удовольствие и удовлетворение и от другой спортивной игры, того же, допустим, настольного тен­ниса. Но пусть простят меня представительницы других видов спорта — ничто не может идти в сравнение с шахматами. И не только потому, что «шахматы — слишком игра, чтобы быть искусством, и слишком искус­ство, чтобы быть игрой». Иначе говоря, не только пото­му, что шахматная игра своими творческими горизон­тами, своими эстетическими особенностями, своей психо­логической глубиной намного превосходит другие виды спорта.

Шахматы не имеют себе равных и по чисто спортив­ным свойствам — непримиримости, ожесточенности, психологической напряженности борьбы. Первый чемпион мира Вильгельм Стейниц говорил своему биографу: «Шахматы не для людей, слабых духом. Шахматы тре­буют всего человека, полностью...»

Другой выдающийся чемпион Александр Алехин однажды заметил, что шахматная партия — это «вопрос нервов, индивидуальности и самолюбия».

Приведу точку зрения и еще одного крупнейшего авторитета — шестого чемпиона мира Михаила Ботвин­ника, который в беседе с гроссмейстером Сало Флором как-то признался, что матч на первенство мира отнимает год жизни...

Почему шахматная борьба требует — и берет! — от человека так много физических и психических сил?

Вспомните, есть ли какой-либо другой спорт, где соперники в полном одиночестве, без поддержки партне­ров или тренеров, непрерывно противоборствуют на протяжении долгих пяти часов? А потом, если партия отложена, играют еще и в добавочное время!

Футболисты, находясь без мяча, получают передыш­ку да и мяч, как правило, быстро отдают партнерам; хоккеисты каждые несколько минут уходят на отдых; баскетболисты, волейболисты, помимо возможности за­мены, а также отдыха в перерывах или при смене площадок, несколько раз в течение матча общаются во время минутных пауз с тренером; боксеры, сражаясь, как и шахматисты, один на один, тоже получают пере­дышки и могут найти поддержку и сочувствие тренера. Только, пожалуй, теннисисты борются подолгу один на один, но лишь в исключительных случаях их единобор­ство длится четыре-пять часов, да и то им не возбра­няется проявлять медлительность при смене сторон либо подаче, а если схватит судорога, и они получают право на небольшую паузу.

Шахматисты начисто лишены всех этих привилегий! У них нет партнеров, которым они могли бы передове­рить ответственность за то или иное решение, им не раз­решено общаться с тренером и вообще с кем бы то ни было, они могут позволить себе роскошь быть медли­тельными, но только за счет своего собственного време­ни, а если в ходе партии их схватит жестокая боль, как это бывало, например, с Михаилом Талем, когда он мучился от почечных колик, они могут лишь молча страдать, ерзая на стуле.

Но, может быть, шахматист получает желанную передышку в минуты, когда очередь хода за партнером? Увы, нет. Более того, именно в это время, особенно если ваша позиция вам не очень нравится, вы не только продолжаете обдумывать предположительный ход раз­вития событий, но еще и испытываете дополнительное напряжение, пытаясь разгадать, какой же подвох гото­вит вам противник. Особенно, если вы сами увидели свою ошибку и мучаетесь в ожидании, обнаружит ли ее соперник.

А если ваша позиция хуже, вы явно проигрываете, а т вас устремлены сотни, а то и тысячи пар глаз — лег­ко ли перенести это сфокусированное внимание зала? Помню, во время одного из матчей на мировое первен­ство, половина которого проходила в моем родном Тбилиси, я в примерно равном положении допустила непростительный промах, и моя позиция сразу стала тяжелой. В зале воцарилась мертвая тишина. В первых рядах сидели мои родные, друзья, соседи, которым я са­ма доставала билеты. Краем глаза я видела их бледные, расстроенные лица. Нетрудно догадаться, что и осталь­ная часть публики в большинстве своем «болела» за меня. Я почувствовала, что густо краснею, и закрыла щеку ладонью, стараясь не глядеть в зал. Играть мне было трудно, внимание раздваивалось, я потеряла нить игры и, естественно, потерпела заслуженное по­ражение.

А как тяжко шахматистам именно оттого, что они ведут поединок в статическом положении! Как ни стран­но, но именно это неподвижное сидение особенно изма­тывает физически (не случайно шахматисты во время матчей на первенство мира теряют по 6—7 килограм­мов). Некоторые просто не выдерживают этой изнури­тельной неподвижности, как, например, Марк Тайма­нов. Я несколько раз наблюдала, как он, сделав ход, буквально бегал по сцене, бросая рассеянные взгля­ды на доски других участников турнира.

Правда, есть и такие неистовые бойцы, как, напри­мер, Лев Полугаевский, которые все пять часов игры сидят, уткнувшись глазами в доску и не видя ничего вокруг. Но и им это дорого стоит. У Полугаевско'го, ког­да он был молодым, как рассказывают, нередко от напряжения шла из носу кровь.

А цейтнот — этот вечный кошмар шахматистов! Сколько грандиозных замыслов, сколько великолепных партий, подлинных шедевров шахматного искусства было загублено лишь потому, что мастеру не хватило считанных минут, чтобы логически завершить свою идею. Ничего не поделаешь, обижаться не на кого, кро­ме как на самого себя: шахматы ведь слишком игра, чтобы быть искусством.

Благодаря цейтноту мне пришлось однажды увидеть редкое зрелище — как у человека волосы встают дыбом. Это было на чемпионате СССР 1967 года, проходившем в Тбилиси. В восемнадцатом туре Полугаевский играл белыми с Гуфельдом. Завязалось острейшее сражение. Полугаевский попал в цейтнот и просмотрел мат в два хода! Получив мат, гроссмейстер поднялся из-за стола, не отрывая от доски горящего взгляда, а волосы на его голове стояли торчком.

Есть и еще одна особенность, которая выделяет шахматы из других видов спорта, а с моей точки зре­ния, и приподнимает над ними. Как бы ни была сла­достна победа для бегуна, велосипедиста или, допустим, боксера, она, даже если и достигнута с помощью умных тактических приемов, все же в первую очередь торже­ство его физической силы, тренированности мускулов, выносливости, резкости, быстроты реакции.

Я хочу, чтобы меня правильно поняли. Я страстная любительница многих видов спорта, особенно футбола и баскетбола. Я спортсменка по характеру, по духу, все мои братья увлекались спортом. Я прекрасно понимаю, что в достижении победы в любом виде спорта большую роль играют моральные качества, сила духа, твердость характера, интеллект. Но в шахматах в силу их приро­ды все эти человеческие достоинства, особенно интел­лект, всегда играют важнейшую роль. Вот почему побе­да в шахматной партии доставляет особое, ни с чем не сравнимое духовное удовлетворение, а поражение, на­против, причиняет особую досаду.

Никогда не забуду, как залился счастливым смехом мой первый учитель Вахтанг Ильич Карселадзе, когда ребята из шахматного кружка Тбилисского Дворца пио­неров рассказали ему подслушанный разговор тренера по борьбе со своими учениками.

—  Это вам не шахматы! — кричал тот юным борцам на тренировке. — Здесь думать некогда!

—  Это вам не борьба,— говорил потом с улыбкой Карселадзе на занятиях своим питомцам. — Здесь надо думать, и хорошо думать! Что с того, что один борец положил на лопатки другого, — это значит всего-навсе­го, что он физически сильнее, ну еще, может быть, хит­рее противника. А вот когда побеждает шахматист, и побеждает с помощью тонкого замысла, красивой ком­бинации,— это значит, что в этой партии он оказался умнее. Понимаете—умнее...

Итак, шахматы с клокочущей в них жаждой борьбы близки мне по духу, я нашла в них свое призвание? Наверное, и это правильно. Но шахматы — это не только романтические вихри комбинационных замыслов, не только эффектные жертвы фигур и пешек, заставляющие восхищенно ахать зрительный зал. Шахматы — это еще и томительная проза долгой и отнюдь не увлекательной реализации лишней пешки или малозаметного петиционного перевеса. Шахматы — это и трудовые будни, когда приходится месяцами, что там — годами, десятилетиями копаться в одних и тех же дебютных схемах, стараясь выискать какие-то новые тропинки в насквозь исхожен­ном лесу. Вот почему здесь уместны и такие несколько режущие слух в применении к шахматам слова, как «ремесло», «профессия».

Да, в известном смысле шахматы — мое ремесло, моя профессия. Слово «ремесленник» в применении к людям творческого труда приобретает одиозный смысл, но, по-моему, фундаментом творчества должно быть все же ремесло, определенная техника, школа. Нельзя стать большим шахматистом, не овладев, допустим, техникой разыгрывания окончаний. В шахматах техника иногда бывает настолько утонченной, как, допустим, в партиях Роберта Фишера, Василия Смыслова или Анатолия Карпова, что сама становится своего рода искусством. Впрочем, разве произведения ремесленников, скажем гончаров, не бывают на грани искусства?

Женщинам пока не удается добиться того, чтобы их шахматная техника была на грани фантастики, как это встречается у сильнейших гроссмейстеров, но, так ска­зать, шахматным ремеслом, определенным и довольно высоким уровнем чисто технического мастерства, дебют­ных знаний, умения разыгрывать окончания мы, конеч­но, обладаем. Ремесло — это тоже не простая штука, в нем надо непрерывно совершенствоваться, его надо обновлять — упорной работой, тренировкой, упраж­нениями.

Что касается профессионализма, профессионального подхода к шахматам, то он возник не случайно. Если в прошлом веке, когда шахматная теория развивалась на ощупь и только в конце столетия нашла своего пророка, философа и систематизатора в лице Вильгельма Стейница, еще можно было, подобно немецкому учителю гимназии Адольфу Андерсену или польскому коммерсан­ту Шимону Винаверу, заниматься шахматами, не отры­ваясь от своих основных занятий, то сейчас при бурном развитии теории, при огромном количестве всевозмож­ных дебютных схем и вариантов, при заметном росте так называемого среднего класса игры, любительский под­ход к шахматам неминуемо выродится в дилетантство. Наш век — это век углубленной специализации во всех сферах науки и творчества, и шахматы в этом смысле не являются исключением. Тот, кто хочет добиться в шахматах выдающихся успехов, должен отдаваться им полностью. Стейниц прав. Шахматы, если человек ста­вит перед собой великую цель, требуют предельной самоотдачи, они не терпят «совместительства».

И все же, признавая, что занимаюсь шахматами про­фессионально, я не могу считать себя стопроцентной профессионалкой. Я работаю ассистенткой на кафедре методики языка и литературы Тбилисского института иностранных языков. Мои жизненные, а в некоторой степени и профессиональные интересы связаны с углуб­лением познаний в английском языке. Это тоже важная часть моего бытия, хотя она и не в силах конкуриро­вать с шахматами.

Так что же такое для меня шахматы? Думаю, что самой точной будет такая формула: шахматы — это де­ло моей жизни. Именно так — дело жизни, которому я посвятила себя с детских лет, о чем не жалею.

Наверное, на свете есть немало людей, которые, привеlись им начать жизнь сызнова, избрали бы совсем другой путь. Я повторила бы все от начала и до конца. Это не значит, конечно, что я всем удовлетворена, кое-какие «варианты» я бы, разумеется, улучшила, но в целом характер, стиль моей жизненной партии были бы такими же.

Я никогда не испытывала и, надеюсь, не испытаю разочарования в шахматах, какое доводилось испыты­вать некоторым выдающимся мастерам. Беспокойная жизнь деревянных фигурок вот уже множество лет доставляет мне спортивное, творческое и эстетическое наслаждение. Я произношу эти слова будучи шахматной королевой, но убеждена, что не изменю своего отноше­ния к шахматам и тогда, когда мне придется уступить трон кому-либо из более молодых и сильных соперниц.

Существует легенда, будто выдающийся русский шах­матист Михаил Чигорин перед смертью сжег свою доску с шахматными фигурами. Скорее всего это только ле­генда. Но и окажись это правдой, Чигорина можно бы­ло бы понять: его шахматная судьба была трагична. Как бы ни сложилась моя дальнейшая шахматная жизнь, я убеждена, что не брошу свои шахматы в огонь...

Однажды, в то время, когда 17-летняя Нана Алек­сандрия стала первый раз чемпионкой СССР, что вы­звало в Грузии всеобщее восхищение, один не в меру возбужденный болельщик сказал мне:

—  Если Нана станет претенденткой номер один, вы, наверное, уступите ей свое звание без борьбы?

Я ответила ему с подчеркнутой холодностью:

—   И не подумаю об этом! Если Нана или какая-ни­будь другая претендентка выиграет у меня матч, то лишь в упорнейшей борьбе...

Да, будет именно так. Но если мне и придется усту­пить, а я понимаю, что это когда-нибудь должно слу­читься, то и в этом случае я не буду иметь никаких претензий к шахматным фигуркам, не буду испытывать разочарования, тоски.

О том, за что я люблю шахматы, о том, какими они видятся мне, как я овладела их тайнами, а также о тех, кто помог мне в этом, и о тех, с кем мне приходилось вступать в единоборство, я и расскажу в этой книге.

Перейти к 2-й главе "Партия жизни"