ООО «Шахматы», Санкт-Петербург,
тел: +7-905-223-03-53

Романтика. Здравый смысл. Эрудиция.

Интерес к шахматам во мне пробудил Эмзар. И я, и остальные братья вообще многим обязаны Эмзару, ко­торый по праву и по обязанности старшего опекал нас и помогал родителям, так сказать, по интеллектуальной части. Он помогал нам писать сочинения, приохотил к чтению и первым полюбил шахматы, переняв интерес к ним от отца и заразив потом этим увлечением ос­тальных.

В четыре года, наблюдая за игрой братьев, я уже знала, как ходят фигуры. В пятилетием возрасте была допущена в свой первый турнир, в котором, помимо братьев, участвовали и соседские мальчики. Около Бор­жоми есть курортное место Мзетамзе. Там мы проводи­ли каждое лето. В 1949 году отдыхающие устроили тур­нир, где я, семилетняя девочка, к удивлению многих, за­няла третье место. А ведь это был уже не семейный турнир, и я очень гордилась «призовым местом».

После этого Эмзар стал подсовывать мне шахмат­ные книги, но они никакого интереса во мне не вызыва­ли: меня тянуло во двор, к ребятам, подвижные игры казались мне куда увлекательнее. Тем не менее, на про­тяжении нескольких лет я с удовольствием сражалась с братьями в легких партиях и, видимо, кое-чему научи­лась. Однако серьезный интерес к шахматам пробудил­ся у меня только в 1953 году, когда я попала в команду Зугдиди для участия в первенстве Грузии среди школьников. В шахматном кружке Дома пионеров занимались только мальчики, а в команде должна была быть одна девочка. От моих братьев узнали, что я умею играть, и это решило мою судьбу.

В команде должен был выступать и Тамаз, но из-за подготовки к экзаменам в институт он в последний мо­мент уступил место другому, а я одна ехать с незнако­мыми людьми стеснялась. Все же желание испробовать свои силы победило, и я неохотно согласилась. Уже в поезде я убедилась в том, что и руководители команды были не в большом восторге от своего выбора: они даже не очень верили в то, что я умею делать ходы. В вагоне мальчики расставили фигуры и пригласили меня поиг­рать. После первой же партии председатель зугдидского спортивного комитета Карло Хорава, до того погляды­вавший на меня с кислым видом, заметно повеселел.

Соревнования проходили в Батуми, в пионерском парке, что возле моря. Это была моя первая встреча с морем, мой первый официальный турнир... Играть было весело, интересно, хотя уже тогда я поняла, что бороть­ся за победу команды намного труднее, чем за свою собственную.

Наша команда заняла пятое место, что было совсем неплохо, а я набрала 3,5 очка из 7. Как я теперь пони­маю, мое первое выступление было вполне удачным, тем более что многие соперницы были намного старше меня. По-видимому, то обстоятельство, что я тренировалась с мальчиками, придало моей игре остроту, агрессивность, чего не хватало, да порой и сейчас не хватает многим юным шахматисткам. Но я была не совсем довольна собой. Приехав домой, я объявила, что против меня команда Тбилиси выставила... взрослую шахматистку — это была очень одаренная Манана Тогонидзе, рослая, крупная девушка, всего на четыре года старше меня.

Я не знала тогда, что мне еще предстоит подружить­ся с Мананой и не раз выступать вместе в турнирах; не знала, что спустя всего год буду играть за ту самую команду, которая так вероломно поступила со мной, по­садив против меня «взрослую».

Там, в батумском парке, произошло событие, которое сыграло в моей жизни решающую роль.

Двигая шахматные фигуры, я была настолько погло­щена борьбой, что не замечала ничего вокруг. Наконец- то мой характер «мальчика в юбке» нашел возможность проявить себя не в азартной детской игре, а в настоя­щем, официальном, да еще командном спортивном сорев­новании. И все же я не могла не обратить внимание на темпераментного, заметно полысевшего человека с тон­ким, живым лицом и веселым, хотя и чуть ироническим взглядом. Это был руководитель шахматного кружка Тбилисского Дворца пионеров и тренер тбилисской команды Вахтанг Ильич Карселадзе.

Собственно, я обратила на него внимание только по­тому, что этот человек, как я заметила, неотступно сле­дил за мной, за каждой моей партией. Это удивляло и поначалу даже настораживало меня — как-никак про­тивник. Но во взгляде его светилась такая откровенная доброта, такое дружелюбие, что я успокоилась. А в по­следний день соревнований Карселадзе, уведя меня в тень дерева, поговорил со мной, дал несколько сове­тов, а в заключение вдруг попросил передать ро­дителям просьбу — отправить меня в Тбилиси под его опеку.

Как ни странно, такая просьба была не первой. За год до этого мои дядя Дмитрий Александрович Джабуа и тетя Татьяна Тадеевна Григолия, не имевшие детей, про­сили моих родителей о том же. Причем дядя, сыграв со мной несколько партий в шахматы и убедившись, что я кое-что смыслю в этой игре, аргументировал свою прось­бу тем, что мне надо заниматься именно у Карселадзе. Тогда родители не решились отпустить меня, единствен­ную девочку в семье. Но теперь, когда об этом же попросил и Карселадзе, меня отпустили — ради моего же счастья.

К тому моменту, когда я попала в поле зрения Карселадзе, он был уже известным в стране шахматным педагогом. Его ученица Лиана Хачапуридзе на всесоюз­ных командных соревнованиях в 1952 году заняла на доске девушек первое место с потрясающим результа­том:         из десяти встреч она только одну закончила

вничью, а в остальных вышла победительницей. Год спустя другая ученица Карселадзе, уже знакомая нам Манана Тогонидзе, заняла первое место в чемпионате СССР среди девушек. Были у него и другие одаренные питомицы, в частности Элисо Какабадзе, шахматистка на редкость яркого, эффектного стиля.

Но Карселадзе хоть и очень много сделал для совер­шенствования этих шахматисток, все же взял их под свое крыло сравнительно поздно, когда их шахматные вкусы и навыки уже сложились. Элисо пришла к Вах­тангу Ильичу в двадцатилетием возрасте, Лиана — уче­ницей одиннадцатого класса, Манана хоть и рано нача­ла заниматься в кружке Дворца пионеров, но потом, увлекшись музыкой, прервала занятия шахматами поч­ти на два года. Верный своим педагогическим принци­пам, Карселадзе не переучивал этих очень способных шахматисток — он хорошо понимал, что, если бы и воз­намерился поставить перед собой такую задачу, было бы уже поздно ее осуществлять.

Манана, например, вернувшись в кружок, зареко­мендовала себя шахматисткой тонкого позиционного стиля. Если бы не двухгодичный перерыв, Карселадзе, быть может, смог бы привить ей и пристрастие к острокомбинационной игре. Он и так кое-что сделал в этом смысле. Помог, например, полюбить королевский гам­бит. Но в целом Манана Тогонидзе так и сохранила явный позиционный уклон, обусловивший не только ее сильные, но и слабые стороны. Впоследствии Манана очень корила себя за то, что надолго прервала занятия с Карселадзе, что не относилась к шахматам настолько серьезно, насколько они требуют этого. А кто знает, каких высот добилась бы эта талантливая шахматистка, если бы ревностно относилась к урокам Карселадзе и полностью отдавалась бы шахматам...

Элисо Какабадзе, напротив, пришла в кружок Карселадзе сложившейся шахматисткой остроатакующего стиля и не признавала спокойной маневренной игры. Тренеру был по душе такой «перекос», ему нравились романтичные порывы Элисо, и он не пытался переучи­вать ее, хотя и понимал, что с такой односторонней ма­нерой можно стать сильным мастером, можно получать призы за красоту, но на выдающиеся успехи трудно рас­считывать.

Так вот, среди самых способных и многообещающих учениц Вахтанга Ильича не было к тому времени ни одной, которую бы он вылепил от начала и до конца — главное — от начала! — в соответствии со своими пе­дагогическими воззрениями. Ему нужна была чистая доска, на которой он мог бы писать то, что хотелось его тренерской душе. Во мне, как казалось Карселадзе, он и нашел тот первозданный исходный ма­териал, который не был еще подвержен ничьим влияни­ям и из которого он мог создать то, о чем издавна мечтал.

Как мне уже потом рассказывали, Карселадзе гово­рил, что обнаружил в моей игре редкое в таком возра­сте сочетание острого комбинационного зрения и тяготе­ния к последовательным действиям, то есть задатки и практического, и логического мышления. Кроме того, у меня обнаружилось то, чему Карселадзе придавал очень большое значение, — активная память. Это озна­чало, что я не только выучивала те или иные дебютные системы, но и как бы перерабатывала их, по-своему пе­реосмысляла, воспринимала их, что ли, творчески, то есть умета применить и в иной, не совсем той обстанов­ке, на которую они были первоначально рассчитаны.

Конечно, имея в виду тринадцать лет, мои тогдашние представления о шахматах и мое наивное понимание шахматной борьбы, об этих качествах можно было гово­рить весьма условно. И все-таки в сочетании всех этих качеств с волей, сильным характером, а он уже прогля­дывался, я была в глазах Вахтанга Ильича именно тем объектом, о котором он так долго мечтал.

В 1954 году я переехала в Тбилиси и стала зани­маться в знаменитом шахматном кружке Дворца пионе­ров, Этот кружок уже к тому времени имел свою исто­рию. Дворец пионеров был открыт еще до войны, в 1940 году. В его шахматном кружке занимались многие интересные и даже выдающиеся игроки. Именно в шах­матном кружке Дворца пионеров делал свои первые шаги под руководством Арчила Эбралидзе и достиг до­вольно большой силы будущий чемпион мира Тигран Петросян.

Итак, теперь у меня был свой тренер — первый тре­нер в моей жизни, Вахтанг Ильич Карселадзе. Я говорю «свой» еще и потому, что Карселадзе с первого же дня стал заниматься со мной отдельно — до или после уро­ков в группе сильнейших, откровенно предупредив об этом во избежание обид остальных девочек и маль­чиков.

Всего же в моей жизни было трое тренеров. Хочу сразу сказать, что мне в этом смысле повезло. Все мои наставники во многом резко отличались один от друго­го чертами характера, темпераментом, шахматными симпатиями и антипатиями. Этим и объясняется загла­вие: Карселадзе был романтиком, Михаил Васильевич Шишов отличался здравым смыслом, а одно из главных достоинств Айвара Гипслиса — эрудиция. Все это, ко­нечно, очень условно: и Вахтангу Ильичу был тоже при­сущ в известной мере здравый смысл, и Михаилу Ва­сильевичу тоже, конечно, не чужды романтические по­рывы. И все же главные особенности их тренерского и человеческого характера можно обозначить именно эти­ми словами.

Но при всей их несхожести каждый из моих тренеров одинаково дорог мне, каждый из них делал все, что было в его возможностях, для моего шахматного совершенствования. И если я здесь больше скажу о Карселадзе, то эго потому, что он все-таки на самом деле «открыл» меня, был моим первым учителем и, если го­ворить о самоотдаче, то действительно отдавал мне душу. Главное же, Карееладзе создал женскую шахмат­ную школу в Грузии — феномен, приведший к невидан­ному в истории шахмат и вряд ли имеющему шансы повториться случаю, когда две ученицы одного и того же тренера встретились в матче на первенство мира.

Обладая природным юмором, Вахтанг Ильич был вместе с тем болезненно самолюбив, обидчив, а иногда проявлял нетерпимость. Он обладал широкими позна­ниями в математике, истории, педагогике, любил искус­ство. Главной его чертой была всепоглощающая любовь к детям, к своим питомцам, для которых он не жалел ни времени, ни сил, ни здоровья.

Личность Карееладзе, его великодушие, полное отсутствие того, что принято называть житейским практицизмом, производили на меня, как и на всех остальных его учеников, сильнейшее впечатление. Карееладзе зани­мался с детьми с утра и до позднего вечера, совершенно игнорируя то, что перерабатывает много лишних часов. По вечерам его надо было уводить домой, потому что он забывал про время и мог сидеть с ребятами до ночи. Иногда его ученики приходили к нему и ночью, домой поанализировать отложенную позицию, и он с удовольствием садился за доску.

С Карееладзе происходило много разных историй, в которых ярко проявлялся его характер. Я расскажу здесь только одну из них. В 1961 году команда Грузии встретилась в Бухаресте со сборной Румынии. Во время матча Манане Тогонидзе исполнилось 24 года. Мы со­брались вечером в отеле «Амбассадор» и очень торже­ственно и весело праздновали это событие. Мы и не за­метили, как ресторан опустел, потому что оркестр про­должал играть уже только специально для нас. А потом к нашему столу подошел солист оркестра и, узнав, по какому поводу мы собрались, с улыбкой ска­зал, что и у него сегодня день рождения. Может быть, это был намек на то, что пора его уже и отпустить? Не знаю, но, вернувшись на эстраду, певец с большим чувством исполнил нашу любимую «Тбилисо».

Едва он умолк, Вахтанг Ильич что-то прошептал одной из девушек и дал ключ от своего номера. Она вер­нулась, держа в руках подарочную коробку с коньяч­ными бутылками. Карселадзе взял коробку, которую собирался прежде преподнести руководителю румын­ской шахматной федерации, и подарил ее певцу. «Вах­танг, что ты натворил!» — вскричал Тенгиз Гиоргадзе, один из членов команды. «Ах, он так замечательно спел!» — с печальной улыбкой ответил тот и беспомощ­но развел руками.

Вахтанг Ильич был тонким психологом и прекрасно знал особенности характера каждого из нас. Он, к при­меру, безошибочно чувствовал, когда мы уставали, и тут же придумывал какую-нибудь увлекательную шах­матную викторину или конкурс решения позиций.

С ним никогда не было скучно. Возможно, потому, что Вахтанг Ильич терпеть не мог натаскивания, зуб­режки каких-либо дебютных схем. Он заставлял нас мыслить самостоятельно, приучал к импровизации за доской, приучал не заучивать наизусть, а стараться по­нять суть игры, познавать принципы разыгрывания де­бюта, середины игры, типичных окончаний.

Карселадзе принципиально считал, что в юном воз­расте у шахматистов надо развивать способности к ком­бинационной игре. И не только потому, что, как он лю­бил говаривать, «в ведении атаки шахматист растет». Карселадзе считал, что с возрастом шахматисту все труднее совершенствовать свои комбинационные способ­ности, а иногда он и вовсе утрачивает в этом смысле перспективу роста, логическое же мышление, позицион­ное умение можно развивать беспредельно.

Позднее я нашла подтверждение правоты Карселад­зе в интервью с М. М. Ботвинником. Отвечая на вопрос о причинах его чемпионского долголетия, Ботвинник, между прочим, сказал:

«В шахматах, как во всякой задаче перспективного планирования, существуют два типа оценок. Первый — это когда шахматист обдумывает варианты и опреде­ляет конкретную их выгоду или невыгоду. Но необычай­но важен второй тип оценки — той позиции, которая возникнет в дальнейшем, в результате тех или иных дей­ствий. Я хорошо считал варианты, но главная моя сила была в позиционной оценке, позиционном понимании. С возрастом способность к счету снижается, иногда рез­ко, а позиционное понимание может даже возрастать».

Именно в этом и кроется, по-видимому, трудно объяснимая на первый взгляд разница между классом и си­лой игры у шахматистов зрелого возраста. По понима­нию позиции, по интуиции, по умению разыгрывать, ска­жем, типичные окончания, по искусству анализа они иногда мало кому уступают, но вместе с тем теряются в сложных обоюдоострых позициях, допускают грубые промахи, зевки, утрачивают способность к быстрой игре и попадают в мучительные цейтноты. Как следствие все­го этого приходит чрезмерная осторожность, а иногда и неуверенность, и, глядишь, прежней силы у шахматиста уже нет.

В соответствии со своим взглядами, а также с моей шахматной индивидуальностью Карселадзе стремился всячески укрепить во мне комбинационные задатки. Он занимался со мной прямо-таки неистово. Я приходи­ла к нему во Дворец пионеров сразу после школы, и мы начинали работать до прихода остальных ребят.

Мне кажется, Вахтангу Ильичу очень нравилась моя одержимость. Я с наслаждением погрузилась в мир шахмат, мне нравилось, что чем больше в шахматах узнаешь, тем больше новых загадок они ставят, нрави­лось находить комбинационное решение этих многочис­ленных и разнообразнейших загадок!

По-видимому, моему наставнику импонировала моя неистовость еще и потому, что до меня его учениц переманивали: либо математика, как это было, например, с Лианой Хачапуридзе, либо филология, как это случи­лось с Элисо Какабадзе. Карселадзе хорошо понимал: при всей моей любви к чтению, меня с шахма­тами уже невозможно было разлучить никогда.

Одним из главных достоинств Карселадзе как шах­матного педагога было то, что он, ставя перед каждым из нас определенную цель, давал нам в то же время творческую свободу, оставлял возможность для само­стоятельного мышления, собственных поисков. Когда с ним не соглашались, вступали в опор, предлагали свой план решения позиционных проблем, Карселадзе рас­цветал от радости.

Помню, однажды мы подготовили против одной из моих противниц любопытный вариант в контргамбите Альбина. Дома я углубилась в этот вариант, нашла но­вые возможности и в итоге легко выиграла партию. Этот случай произвел на Карселадзе большое впечатле­ние. Он очень гордился мною, ставил в пример осталь­ным, подчеркивая, как это важно, что я сама, без чьей- либо помощи нашла в позиции скрытые возможности.

В сущности, как я теперь понимаю, метод Карселадзе состоял главным образом в том, чтобы развивать в нас самостоятельность шахматного мышления, умение не терять уверенности в самой сложной и, что важнее все­го, незнакомой обстановке. Не заучивать истины, а по­стигать их сокровенный смысл — вот чего он добивал­ся от меня, и прежде всего за это я ему особенно благо­дарна. Не разрушая мой шахматный «генетический фонд», побуждавший меня «просить бури» на шахмат­ной доске, способствуя свободному развитию заложен­ных во мне от природы комбинационных способностей, Вахтанг Ильич Карселадзе помог мне крепко встать на ноги и идти вперед своим собственным путем.

Очень быстро мне удалось отблагодарить своего учи­теля крупными успехами. Уже через год после переезда в Тбилиси я заняла в чемпионате столицы Грузии второе место, затем на всесоюзных юношеских соревнованиях в Риге показала лучший результат на второй доске. А в следующем, 1956 году я одержала победу в чемпионате Грузии с эффектным результатом — 1572 очков из 16. И это несмотря на то, что в чемпионате выступали та­кие сильные грузинские шахматистки, как Элисо Какабадзе, Манана Тогонидзе, Лиана Хачапуридзе, Алла Чайковская, Ксения Гогиава и (вне конкурса) опытные московские мастера Ольга Игнатьева и Нина Войцик. На заключительном вечере Вахтанг Ильич подчеркнул, что свое пятнадцатилетие (а оно пришлось как раз на турнир!) я отметила пятнадцатью победами.

В том же году я добилась успеха уже на всесоюзной арене, уверенно победив в полуфинале чемпионата стра­ны. Но это был последний турнир, в котором я высту­пала под крылом Карселадзе.

В начале 1957 года у меня появился другой тренер— опытный тбилисский мастер Михаил Васильевич Шишов. Этот человек, как я уже говорила, во многом был не­ похож на моего первого учителя. И, наверное, именно это обстоятельство оказалось для моего дальнейшего шахматного развития весьма полезным.

В отличие от темпераментного, веселого и вспыльчи­вого Карселадзе, вокруг которого всегда бурлила жизнь, Шишов — человек тихий, очень сдержанный, молчали­вый, хотя тоже отнюдь не лишенный чувства юмора. В то время как Вахтанг Ильич в работе, да и в жизни вообще любил импровизацию, экспромт, Михаил Ва­сильевич отличался пунктуальностью, даже, я бы сказа­ла, педантизмом. Он был более строг со мной, не делал никаких поблажек, во время турниров следил, чтобы я вовремя пообедала, вовремя, минута в минуту, легла спать.

Хотя Шишов знал много ловушек и нередко пользо­вался в игре тактическим оружием, это был все же шах­матист позиционного стиля. Он ценил комбинацию лишь в том случае, если она являлась логическим заверше­нием предшествующей игры. Занятия с Шишовым, про­ходившие всегда строго по плану, были для меня очень полезными. Я теперь больше стала изучать дебютную теорию, чаще разбирала классические партии, в которых ведущая роль принадлежала стратегии. Каюсь, мне тог­да не очень хотелось заниматься такими партиями, меня манило к себе творчество Михаила Таля, шахматиста, с моей точки зрения, гениального (которого Шишов, кстати, тоже очень любил и ценил), но отнюдь не под­падающего под категорию классика. Тем не менее я по­корно слушалась своего нового наставника. Тем более что, к моей радости, староиндийскую защиту мы изуча­ли в основном на партиях моего кумира.

В то время я еще нс полностью овладела русским языком. Как рассказывал потом Шишов, когда я в ответ на его слова монотонно покачивала головой в знак со­гласия, он совсем не был уверен в том, что я действи­тельно его понимаю. На самом же деле я, конечно же, понимала все, что Михаил Васильевич мне говорил, по­нимала и соглашалась с ним, только мне не всегда хо­телось этим заниматься.

Далеко не сразу пришла та разносторонность стиля, которую стремился развить у меня Шишов. На протяже­нии по меньшей мере двух-трех лет мою игру отличало чрезмерное пристрастие к тактической борьбе, которую я старалась навязывать противницам, даже если это было связано с ухудшением моей позиции. И впослед­ствии, когда я уже стала чемпионкой мира, во мне нет-нет, да и просыпалось неудержимое желание броситься очертя голову в рискованную атаку, в ходе которой при­ходилось порой пренебрегать законами позиционной игры.

Но если поначалу я шла на резкое обострение игры, не понимая при этом, что ухудшаю, иногда катастрофи­чески, расстановку своих фигур и пешек, то чем дальше, тем чаще я делала это сознательно, полностью отдавая себе отчет в возможных последствиях. В этом я была не оригинальна, а лишь придерживалась тех приемов, которыми пользовались гроссмейстеры не классического, а так называемого интуитивного, или психологического, стиля, такие, например, как Михаил Таль.

Таль писал: «...Если оба партнера не горят стремле­нием выиграть партию во что бы то ни стадо, они играют правильно (в самом лучшем, а может быть, в самом худшем значении этого слова). Возможность ошибок в таком случае сводится к минимуму, но и партнеру иг­рать очень легко. Все идет очень правильно, очень кор­ректно, и ходов через 18—20 эта «подлинно безошибоч­ная» партия заканчивается к обоюдному согласию.

А что делать, когда нужно выиграть? Попытаться объявить мат? Но партнер предвидит атаку уже в заро­дыше и принимает необходимые меры. Использовать позиционные слабости? Партнер и не думает создавать их! Именно поэтому сейчас во многих партиях один из противников, а иногда и оба сознательно уходят в сто­рону от общепризнанных канонов и сворачивают в глу­хой лес неизведанных вариантов, на узкую горную тро­пинку, где место есть лишь для одного. Слишком многие

 

сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, и по­этому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказы­вать, что дважды два — пять...»

Надо честно сказать, что к большинству шахматисток слова Таля по поводу необходимости доказывать, что дважды два — пять, имеют лишь косвенное отношение. Женщины-мастера намного чаще, чем мужчины, допус­кают позиционные неточности и тем самым дают воз­можность соперницам без нарушений правил арифмети­ки создавать предпосылки для атаки. И все же, встре­чаясь с сильными мастерами, мне тоже иногда прихо­дится сознательно идти на некоторое нарушение свода шахматных законов.

Стало это характерной чертой моего стиля? Нет. Хотя я иногда и грешу этим, хотя в наступательной сти­хии чувствую себя особенно уверенно, а все же я тяго­тею к универсальньному, классическому стилю, который не поощряет таких «шалостей». С годами во мне все больше крепнет, с одной стороны, понимание позицион­ных основ, с другой — уважение к ним. Однако как че­ловек, строго соблюдающий диету, иногда позволяет себе «зигзаг» и пирует всласть, так, повторяю, и я иногда по­зволяю себе кинуться вниз головой в омут невообрази­мых осложнений, игнорируя соображения позиционного характера.

Но, хочу это еще раз подчеркнуть, осознанное нару­шение позиционных законов стало возможным лишь тогда, когда я эти законы не только хорошо усвоила, но и, так сказать, прочувствовала нутром, когда сумела приподняться над слепым школярством. Поначалу моя задача, над которой трудился Михаил Васильевич, со­стояла в том, чтобы эти законы познать и неукоснитель­но им следовать. Увы, это было не так просто.

В своем первом финале чемпионата СССР, проходившем в 1956 году в Днепропетровске, я не ставила перед собой особых спортивных или творческих целей. Вахтанг Ильич уже не был моим личным тренером, но все же он помогал мне, Как и участвовавшим в чемпионате Какабадзе и Тогонидзе. Я играла, как говорится, свою игру, старалась любой ценой завязывать осложнения, захватывать инициативу. В то время мне в мои пятна­дцать лет так, наверное, и следовало играть. Если не удавалось создать атакующую позицию и инициатива переходила к сопернице, я терялась, защищалась неуме­ло и терпела бедствие. Правда, в итоге я разделила 7—9-е места — с Затуловской и Тогонидзе, что было для дебютантки совсем неплохо, но объяснилось это не столько силой, сколько особенностями моей игры, агрес­сивность и динамичность которой (при всех ее позици­онных огрехах) многие мои противницы не выдержи­вали.

Год спустя, после того как я усердно изучала позиционные принципы, я выступила в Вильнюсе менее удачно, разделив 11 — 13-е места. Это можно было расценить как крупную неудачу, даже провал, в действи­тельности же чемпионат 1957 года, первый, в котором я выступала как ученица Шишова, свидетельствовал о моем уверенном творческом росте.

Набранное мною количество очков — 8 из 17 — явно не соответствовало моей силе. Это был тот самый чем­пионат, в котором произошел злополучный эпизод с Н. После того как я ей так обидно проиграла, три мои оче­редные соперницы — Борисенко, Филановская, Семено­ва предлагали мне в ходе игры ничью, я же отказыва­лась и все эти партии тоже проиграла. Нужно ли дока­зывать, что такое обилие переживаний на старте могло вывести из равновесия и опытного мастера, не только юную шахматистку, успевшую к тому времени уже при­выкнуть к успехам и овациям.

Была и другая причина спортивной неудачи, более закономерная — ломка голоса. Раньше я играла только открытые, часто гамбитные начала, стараясь как можно быстрее создать на доске кризисную ситуацию. В Виль­нюсе же стала применять, особенно черными, полуоткры­тые и даже закрытые начала. Мне приходилось плавать (вот именно — плавать!) в неведомых прежде водах, где мои прежние лоцманские познания мало чем могли помочь. А ведь для моих противниц как раз эти воды были особенно хорошо знакомы и изучены.

Но дело было не только в этом. Партии чаще всего протекали, по крайней мере до кульминационного мо­мента, в позиционном ключе, что опять-таки было удоб­но для большинства участниц чемпионата. Наконец, и это было тоже очень важно, характер возникавших по­зиций требовал терпения, спокойствия, выдержки, но именно этих-то важных качеств у меня тогда и не было.

Да и откуда им было взяться — я ведь все еще оста­валась девочкой! Надо сказать, что на том чемпионате, а он был отборочным турниром к первенству мира, шах­матистки должны были выступать без тренеров — счи­талось, что это уравнивает шансы. Мне как «малолетке» поначалу позволили пользоваться помощью Шишова, но после того, как некоторые участницы возроптали, он должен был вернуться в Тбилиси.

Оставшись одна, я потянулась к Элисо. Она тоже выступала неудачно и хорошо понимала мое состояние. Хотя у самой Элисо тоже кошки скребли на душе, она старалась всячески меня развлекать. Элисо—великолеп­ная рассказчица, я с раскрытым ртом слушала невероят­нее истории, которые будто бы случались с ней, вплоть до нападения разбойников. Разумеется, все это она со­чиняла, но это я узнала только спустя годы, а тогда ве­рила каждому ее слову. Когда ее фантазия иссякала, я приставала к ней, и Элисо придумывала очередной рассказ о своих приключениях на море или на суше. Вся эта необычайно полезная для меня психотерапия свидетельствовала о том, что я все еще оставалась ре­бенком, которому нужны сказки...

Только в чемпионате СССР 1958 года, проходившем в Харькове, я почувствовала, что у меня появился вкус к позиционной игре. Михаил Васильевич мог быть дово­лен: впервые в жизни я стала получать удовольствие от партий, проведенных в позиционном ключе. Это был за­метный шаг вперед в моем творческом развитии. Я по-прежнему стремилась к инициативе и активности, по- прежнему любила жертвовать фигуры или пешки ради атаки, но все это теперь имело под собой логическое по­зиционное обоснование. Словом, харьковский чемпионат показал, что я заметно повзрослела. Это было видно и по результату: я заняла третье место, набрав 13,5 очков из 20 и отстав всего на пол-очка от Ларисы Вольперт и Киры Зворыкиной. Увы, за этот успех мне пришлось заплатить дорогой ценой: я навсегда распростилась с творческой свободой. Если прежде я могла позволить себе играть в свое удовольствие, не очень-то опасаясь срывов, то отныне я должна была заботиться о резуль­тате: спортивная общественность, особенно в Грузии, пресса, любители шахмат ждали от меня обязательных побед. Никогда в жизни с тех пор не получала я твор­ческого отпуска, никогда мне не говорили: «Нона, играй как хочешь, как тебе нравится». Это только чемпионы мира — мужчины могут позволить себе отдельные партии, и даже целые турниры играть вполсилы, сберегая свой творческий и психический потенциал, я же лишена этой привилегии полностью. От меня все­гда ждут только первого места, второе — это уже не­удача.                                                                                 |

Иногда, выступая в международных турнирах, я с завистью гляжу на беззаботных туристов: они гуляют, фотографируют, ходят в музеи, посещают памятники старины. Я бы тоже могла вот так пойти и гулять, знако­мясь с чужой страной, с ее бытом, с ее народом. Но мне нельзя — у меня скопились отложенные партии, я долж­на их обязательно выиграть — ведь я чемпионка.

Иногда я задумываюсь: а стоит ли игра свеч? Зачем мне все это? Почему я не могу распоряжаться своей судьбой? Стоит ли турнирный успех тех трудностей и переживаний, которыми приходится за него платить? Потом настает день окончания турнира, я вижу восхи­щенные глаза болельщиков, мне жмут руки, мною гор­дятся — и тогда я думаю: нет, не зря я так жажду победы, не зря отказываю себе во многих удоволь­ствиях.

Да, тяжела шапка Мономаха, да, носить ее обременительно. Но все-таки приятно! И никто и никогда еще добровольно не снимал ее со своей главы.

Но еще и речи не было о шапке Мономаха, а мне уже дали понять, что на меня возложены определенные обязанности. Сделано эго было сурово, резко, так резко, что я поначалу даже обиделась. Но потом, когда обида остыла, я почувствовала, что экзекуция принесла мне безусловную пользу.

Случилось это после чемпионата страны 1959 года, проходившего в Липецке. До этого я очень удачно выступила за команду Грузии на Спартакиаде народов СССР, заняв первое место на доске девушек с превос­ходным результатом — 9,5 очков из 10. Не то чтобы этот результат настроил меня на благодушный лад, но мне казалось, что я, по крайней мере, заслуживаю если не почтения, то уважения.

Поэтому, когда после Липецкого чемпионата меня пригласили в Тбилисский шахматный клуб на заседа­ние президиума республиканской федерации и попросили объяснить, как и почему я разделила седьмое-девятое места, я была рассержена самой постановкой вопроса. Было много объективных причин, пояснила я, которые обусловили мой частичный неуспех. Во-первых, я на фи­нише выпустила выигрыш в двух партиях; во-вторых,

из-за этого последние партии играла без настроения, а в двух вообще согласилась на ничью практически без борьбы. Потом играли в клубе, на окраине города, зри­телей обычно бывало трое, из них один — мой брат Тамаз, а без зрителей я играть не люблю (правда, в субботу и в воскресенье публики набивалось в зал очень много, но... после тура начинались танцы). Я показала партии, в которых упустила выигрыш, и была уверена, что моя речь вызвала сочувствие.

Ох, как мне тогда всыпали! И за эти партии, и за то, что после них у меня опустились руки, и за то, что мне, видите ли, для вдохновения подавай зрителей! Я страшно обиделась. Я негодовала. Как же так, ведь я объяснила, как упустила победу, я не виновата, так с каждым может случиться. Уходя, я сказала себе: все, больше не играю в шахматы, провались они в тартарары! Уже на следующий день я, конечно же, сидела за доской.

Следующий чемпионат, проходивший в 1960 году в Риге, был одновременно зональным турниром Международной шахматной федерации (ФИДЕ) — четыре побе­дительницы получали право выступать в турнире претенденток, то есть бороться за право выступить в матче против чемпионки мира Елизаветы Быковой.

Мечтала ли я тогда, в 19 лет, о матче с Быковой? Думаю, что да, мечтала, но, так сказать, «в уме». Ни­когда и никому я не признавалась в этом, даже Михаилу Васильевичу, хотя он, по-моему, тоже подумывал о мат­че (и тоже держал эту мысль «в уме»). У нас был как бы негласный уговор — на эту тему не разговаривать.

Избегая, однако, говорить о возможности матча на первенство мира, мы с Шишовым твердо знали и не скрывали этого от других, что надо непременно попасть в четверку и сыграть в турнире, не загадывая далеко вперед, как можно лучше.

Чемпионат в Риге был для меня особенным не толь­ко поэтому. Это был первый в жизни турнир, где у меня уже намечалась гармония стиля, в котором мое при­страстие к дерзким атакам относительно мирно ужива­лось с готовностью в случае необходимости кропотливо накапливать мелкие позиционные преимущества. «Относительно» — потому, что, конечно, рецидивы увлечения атакой на короля во что бы то ни стало, любой ценой еще случались, но уже именно как рецидивы, а не как метод. В Риге я старалась не насиловать позицию, не уклонялась от ведения защиты, от перехода в эндшпиль. Словом, я стала паинькой.

Здесь необходимо некоторое пояснение. В главном, в принципиальном я оставалась прежней, не изменила себе. Как и раньше, я в каждой партии стремилась толь­ко к победе, как и раньше, считала постыдным заведо­мое стремление к ничейному исходу. Борьба, спорт в со­четании с творчеством — вот чем были и остались для меня шахматы. Но тогда, в Риге, я поставила перед собой задачу доказать, что не уступаю самым опытным соперницам в умении вести позиционную войну, дока­зать, что я догнала их в этом. Тут был, если хотите, своего рода спортивный интерес, и Шишов очень умело сыграл на этой ноте. Ты научилась маневрировать, за­щищаться, играть спокойно, сдержанно — так докажи это! — говорил он. И докажу! — отвечала я.

Итак, в этом турнире я несколько удивила всех переменой, которая начала во мне происходить. Правда, хотя перед началом соревнования я поставила перед со­бой цель — попасть в четверку, на старте эта благора­зумная мысль выветрилась у меня из головы, и я в даль­нейшем стала целиться на первое место. Только этим можно объяснить, что во встрече с опережавшей меня на пол-очка Татьяной Затуловской я вдруг очертя голо­ву кинулась на позицию соперницы, совершенно пренеб­регая как доводами здравого смысла, так и требования­ми самой позиции. Это и был тот самый «рецидив».

Затуловская без особого труда отбила азартные наскоки, и мне пришлось сдаться. Когда мы анализиро­вали партию, Таня сказала мне: «А знаешь, я хотела вскоре после начала игры предложить тебе ничью, но вокруг стояли люди, и было неудобно. А ты бы согласи­лась?» — «Теперь, когда я знаю результат, конечно бы, согласилась, — засмеялась я. — Но тогда, наверное, нет».

Это поражение, в котором повинна была, прежде все­го, я сама, полностью отрезвило меня. Обычно после поражений я стараюсь во что бы то ни стало добиться победы. Но на этот раз я на следующий день вела игру совершенно спокойно, как будто и не было накануне никаких огорчений. Вольперт предложила мне ничью в позиции, где мои фигуры были расположены явно актив­нее. Будучи вообще противницей ничьих, я в другом соревновании, безусловно, отклонила бы это предложение. Здесь же, после непродолжительного раздумья, согла­силась, чем, как мне кажется, удивила многих участниц.

Словом, в первый и, кажется, в последний раз я отдала некоторую дань шахматному практицизму. Нет, видно, мне все же очень хотелось сыграть с Бы­ковой!..

Поставленной первоначально цели я достигла: с 11,5 очками из 18 заняла четвертое место, отстав на полтора очка от Борисенко и Затуловстй и на пол-очка от Вольперт.

Это был успех не только мой, моего характера, но и в большой степени Шишова. Это торжествовал его ме­тод. Вахтанг Ильич Карселадзе увидел во мне дарова­ние, развил природные тактические задатки, помог креп­ко встать на ноги, не теряться в незнакомой обстановке. Михаил Васильевич повел меня дальше. Он помог мне преодолеть антипатию к позиционной игре, к закрытым дебютным схемам, помог овладеть искусством маневри­рования, оборонительных действий. Словом, помог стать шахматисткой разностороннего стиля. Под попечительством Шишова я стала чемпионкой мира и отстояла свое звание.

Михаил Васильевич очень скромный человек, не переоценивающий свои силы. Он никогда не возражал, например, против того, чтобы во время матчей на первенство мира мне помогали и другие опытные шахматисты. Перед матчем с Быковой моими консультантами были Давид Бронштейн и Бухути Гургенидзе, к первому матчу с Кушнир помогали готовиться Алексей Суэтин и Айвар Гипслис. И ни разу Шишов не единым жестом не выразил своего неудовольствия по этому поводу, хотя, как я думаю, был уверен, что я выиграла бы оба матча и без гроссмейстерских советов.

О том, насколько скромен этот человек, говорит такой удивительный факт. Когда в 1970 году в Тбилисском шахматном клубе отмечалось 60-летие Шишова, я с удивлением узнала, что, будучи заслуженным тренером СССР, он в то же время не носит звания заслуженного тренера Грузии — кто-то забыл вовремя представить соответствующие бумаги, а Шишов постеснялся напо­мнить о себе. Вскоре же было возбуждено соответствую­щее ходатайство, н ошибка была быстро исправлена.

Наступил, однако, момент, когда мы оба почувство­вали, что наше творческое содружество постепенно ис­черпывает себя. Михаил Васильевич сам уже не играл в турнирах, не успевал следить за всеми новинками тео­рии. Я повзрослела, стала студенткой института иност­ранных языков, у меня расширился круг интересов, по­явилось то, что принято называть личной жизнью. В Тби­лиси переехали почти все мои братья — они учились в разных вузах, я жила теперь вместе с ними. Все это отнимало много времени, и, следовательно, помощь тре­нера должна была быть особенно эффективной.

Наше расставание было грустным, но вполне дружеским. Произошло это в 1965 году. Некоторое время у меня не было постоянного тренера, а затем я «присмотрела» себе Айвара Гипслиса, который после второго матча с Аллой Кушнир, где он выступал в роли секун­данта, и стал моим тренером.

Почему я остановила свой выбор именно на Гипслисе? Причин этому много. Рижский гроссмейстер — эру­дит в дебютной теории. У него огромная картотека, из которой он без всякого ущерба для себя извлекает нуж­ные мне схемы и варианты. Я очень верю Гипслису-теоретику, а это очень важно — верить.

Насколько это важно, я особенно хорошо чувствую в мужских турнирах, где мне несколько раз доводилось играть вместе с Гипслисом. Прежде в мужских турнирах особенности стиля, дебютный репертуар большинства соперников были мне неизвестны. А содружество с Гипслисом позволяет мне выходить из дебютной стадии с вполне благополучной позицией.

Гипслис в обращении на редкость спокойный, добро­душный, мягкий человек (чего не подумаешь по его мужественной внешности!). Мне с ним всегда легко, просто. Не раз случалось, что в матчах и турнирах я «портила» заготовленные им варианты, играла не по его рекомендациям, причем исход иногда был фатальным. Гицслис в таких случаях ни единым словом не выражал своего неудовольствия, а только спокойно говорил: «Ну, ничего, с кем не бывает. Главное — хорошо сыграть следующую партию». Как я мысленно всегда благодарила его за такую великодушную реакцию на мои промахи!

Казалось бы, не так уж это и трудно — не дать прорваться своему раздражению, но как много шахматисток страдают от того, что после поражения их ждет непри­ятный разговор с тренером или, в лучшем случае, его раздраженный взгляд. Легкий характер Гипслиса помо­гал не только мне, но и другим сильнейшим шахматисткам во время шахматных олимпиад.

Меня не раз спрашивали, а как же осуществляется наше содружество на таком расстоянии? Действительно, определенные трудности есть. Но если пауза между на­шей очередной встречей затягивается, Гипслис присы­лает мне различные материалы, а перед крупными со­ревнованиями мы встречаемся и корректируем его уста­новки. Те трудности, которые при этом возникают, с лих­вой компенсируются достоинствами Гипслиса, как шах­матиста и человека.

Хотя Гипслис, как правило, играет в строго пози­ционном стиле, именно под его началом я научилась со­знательно грешить против правил, о чем уже шла речь выше. Не скажу, чтобы Гипслис этого хотел, не скажу, чтобы и я специально к этому стремилась, но так получилось само собой, когда я глубже постигла законы по­зиционной игры. Со мной произошло нечто подобное тому, что происходит с опытным адвокатом: чем лучше он знает законы, тем искуснее находит способы защиты своих подопечных — не в обход закона, а благодаря более гибкому использованию заключенных в нем воз­можностей. Это был уже настоящий универсализм, ко­торый позволил мне не только несколько раз отстаивать чемпионский титул, но и более или менее удачно встре­чаться за доской с мужчинами-мастерами и даже гросс­мейстерами.

Однако речь об этом впереди, а пока меня ждет тур­нир претенденток 1961 года в югославском городе Врнячка-Баня.

 

Перейти к 5-й главе "Хорошо быть "темной лошадкой"

ООО «Шахматы»

Санкт-Петербург

время работы с 10-00 до 19-00

тел. 983-03-53 или 8-905-223-03-53

 SKYPE - Piterchess

 ICQ - 229-861-097

 VIBER: +79052230353

 info@64ab.ru