Романтика. Здравый смысл. Эрудиция.
Интерес к шахматам во мне пробудил Эмзар. И я, и остальные братья вообще многим обязаны Эмзару, который по праву и по обязанности старшего опекал нас и помогал родителям, так сказать, по интеллектуальной части. Он помогал нам писать сочинения, приохотил к чтению и первым полюбил шахматы, переняв интерес к ним от отца и заразив потом этим увлечением остальных.
В четыре года, наблюдая за игрой братьев, я уже знала, как ходят фигуры. В пятилетием возрасте была допущена в свой первый турнир, в котором, помимо братьев, участвовали и соседские мальчики. Около Боржоми есть курортное место Мзетамзе. Там мы проводили каждое лето. В 1949 году отдыхающие устроили турнир, где я, семилетняя девочка, к удивлению многих, заняла третье место. А ведь это был уже не семейный турнир, и я очень гордилась «призовым местом».
После этого Эмзар стал подсовывать мне шахматные книги, но они никакого интереса во мне не вызывали: меня тянуло во двор, к ребятам, подвижные игры казались мне куда увлекательнее. Тем не менее, на протяжении нескольких лет я с удовольствием сражалась с братьями в легких партиях и, видимо, кое-чему научилась. Однако серьезный интерес к шахматам пробудился у меня только в 1953 году, когда я попала в команду Зугдиди для участия в первенстве Грузии среди школьников. В шахматном кружке Дома пионеров занимались только мальчики, а в команде должна была быть одна девочка. От моих братьев узнали, что я умею играть, и это решило мою судьбу.
В команде должен был выступать и Тамаз, но из-за подготовки к экзаменам в институт он в последний момент уступил место другому, а я одна ехать с незнакомыми людьми стеснялась. Все же желание испробовать свои силы победило, и я неохотно согласилась. Уже в поезде я убедилась в том, что и руководители команды были не в большом восторге от своего выбора: они даже не очень верили в то, что я умею делать ходы. В вагоне мальчики расставили фигуры и пригласили меня поиграть. После первой же партии председатель зугдидского спортивного комитета Карло Хорава, до того поглядывавший на меня с кислым видом, заметно повеселел.
Соревнования проходили в Батуми, в пионерском парке, что возле моря. Это была моя первая встреча с морем, мой первый официальный турнир... Играть было весело, интересно, хотя уже тогда я поняла, что бороться за победу команды намного труднее, чем за свою собственную.
Наша команда заняла пятое место, что было совсем неплохо, а я набрала 3,5 очка из 7. Как я теперь понимаю, мое первое выступление было вполне удачным, тем более что многие соперницы были намного старше меня. По-видимому, то обстоятельство, что я тренировалась с мальчиками, придало моей игре остроту, агрессивность, чего не хватало, да порой и сейчас не хватает многим юным шахматисткам. Но я была не совсем довольна собой. Приехав домой, я объявила, что против меня команда Тбилиси выставила... взрослую шахматистку — это была очень одаренная Манана Тогонидзе, рослая, крупная девушка, всего на четыре года старше меня.
Я не знала тогда, что мне еще предстоит подружиться с Мананой и не раз выступать вместе в турнирах; не знала, что спустя всего год буду играть за ту самую команду, которая так вероломно поступила со мной, посадив против меня «взрослую».
Там, в батумском парке, произошло событие, которое сыграло в моей жизни решающую роль.
Двигая шахматные фигуры, я была настолько поглощена борьбой, что не замечала ничего вокруг. Наконец- то мой характер «мальчика в юбке» нашел возможность проявить себя не в азартной детской игре, а в настоящем, официальном, да еще командном спортивном соревновании. И все же я не могла не обратить внимание на темпераментного, заметно полысевшего человека с тонким, живым лицом и веселым, хотя и чуть ироническим взглядом. Это был руководитель шахматного кружка Тбилисского Дворца пионеров и тренер тбилисской команды Вахтанг Ильич Карселадзе.
Собственно, я обратила на него внимание только потому, что этот человек, как я заметила, неотступно следил за мной, за каждой моей партией. Это удивляло и поначалу даже настораживало меня — как-никак противник. Но во взгляде его светилась такая откровенная доброта, такое дружелюбие, что я успокоилась. А в последний день соревнований Карселадзе, уведя меня в тень дерева, поговорил со мной, дал несколько советов, а в заключение вдруг попросил передать родителям просьбу — отправить меня в Тбилиси под его опеку.
Как ни странно, такая просьба была не первой. За год до этого мои дядя Дмитрий Александрович Джабуа и тетя Татьяна Тадеевна Григолия, не имевшие детей, просили моих родителей о том же. Причем дядя, сыграв со мной несколько партий в шахматы и убедившись, что я кое-что смыслю в этой игре, аргументировал свою просьбу тем, что мне надо заниматься именно у Карселадзе. Тогда родители не решились отпустить меня, единственную девочку в семье. Но теперь, когда об этом же попросил и Карселадзе, меня отпустили — ради моего же счастья.
К тому моменту, когда я попала в поле зрения Карселадзе, он был уже известным в стране шахматным педагогом. Его ученица Лиана Хачапуридзе на всесоюзных командных соревнованиях в 1952 году заняла на доске девушек первое место с потрясающим результатом: из десяти встреч она только одну закончила
вничью, а в остальных вышла победительницей. Год спустя другая ученица Карселадзе, уже знакомая нам Манана Тогонидзе, заняла первое место в чемпионате СССР среди девушек. Были у него и другие одаренные питомицы, в частности Элисо Какабадзе, шахматистка на редкость яркого, эффектного стиля.
Но Карселадзе хоть и очень много сделал для совершенствования этих шахматисток, все же взял их под свое крыло сравнительно поздно, когда их шахматные вкусы и навыки уже сложились. Элисо пришла к Вахтангу Ильичу в двадцатилетием возрасте, Лиана — ученицей одиннадцатого класса, Манана хоть и рано начала заниматься в кружке Дворца пионеров, но потом, увлекшись музыкой, прервала занятия шахматами почти на два года. Верный своим педагогическим принципам, Карселадзе не переучивал этих очень способных шахматисток — он хорошо понимал, что, если бы и вознамерился поставить перед собой такую задачу, было бы уже поздно ее осуществлять.
Манана, например, вернувшись в кружок, зарекомендовала себя шахматисткой тонкого позиционного стиля. Если бы не двухгодичный перерыв, Карселадзе, быть может, смог бы привить ей и пристрастие к острокомбинационной игре. Он и так кое-что сделал в этом смысле. Помог, например, полюбить королевский гамбит. Но в целом Манана Тогонидзе так и сохранила явный позиционный уклон, обусловивший не только ее сильные, но и слабые стороны. Впоследствии Манана очень корила себя за то, что надолго прервала занятия с Карселадзе, что не относилась к шахматам настолько серьезно, насколько они требуют этого. А кто знает, каких высот добилась бы эта талантливая шахматистка, если бы ревностно относилась к урокам Карселадзе и полностью отдавалась бы шахматам...
Элисо Какабадзе, напротив, пришла в кружок Карселадзе сложившейся шахматисткой остроатакующего стиля и не признавала спокойной маневренной игры. Тренеру был по душе такой «перекос», ему нравились романтичные порывы Элисо, и он не пытался переучивать ее, хотя и понимал, что с такой односторонней манерой можно стать сильным мастером, можно получать призы за красоту, но на выдающиеся успехи трудно рассчитывать.
Так вот, среди самых способных и многообещающих учениц Вахтанга Ильича не было к тому времени ни одной, которую бы он вылепил от начала и до конца — главное — от начала! — в соответствии со своими педагогическими воззрениями. Ему нужна была чистая доска, на которой он мог бы писать то, что хотелось его тренерской душе. Во мне, как казалось Карселадзе, он и нашел тот первозданный исходный материал, который не был еще подвержен ничьим влияниям и из которого он мог создать то, о чем издавна мечтал.
Как мне уже потом рассказывали, Карселадзе говорил, что обнаружил в моей игре редкое в таком возрасте сочетание острого комбинационного зрения и тяготения к последовательным действиям, то есть задатки и практического, и логического мышления. Кроме того, у меня обнаружилось то, чему Карселадзе придавал очень большое значение, — активная память. Это означало, что я не только выучивала те или иные дебютные системы, но и как бы перерабатывала их, по-своему переосмысляла, воспринимала их, что ли, творчески, то есть умета применить и в иной, не совсем той обстановке, на которую они были первоначально рассчитаны.
Конечно, имея в виду тринадцать лет, мои тогдашние представления о шахматах и мое наивное понимание шахматной борьбы, об этих качествах можно было говорить весьма условно. И все-таки в сочетании всех этих качеств с волей, сильным характером, а он уже проглядывался, я была в глазах Вахтанга Ильича именно тем объектом, о котором он так долго мечтал.
В 1954 году я переехала в Тбилиси и стала заниматься в знаменитом шахматном кружке Дворца пионеров, Этот кружок уже к тому времени имел свою историю. Дворец пионеров был открыт еще до войны, в 1940 году. В его шахматном кружке занимались многие интересные и даже выдающиеся игроки. Именно в шахматном кружке Дворца пионеров делал свои первые шаги под руководством Арчила Эбралидзе и достиг довольно большой силы будущий чемпион мира Тигран Петросян.
Итак, теперь у меня был свой тренер — первый тренер в моей жизни, Вахтанг Ильич Карселадзе. Я говорю «свой» еще и потому, что Карселадзе с первого же дня стал заниматься со мной отдельно — до или после уроков в группе сильнейших, откровенно предупредив об этом во избежание обид остальных девочек и мальчиков.
Всего же в моей жизни было трое тренеров. Хочу сразу сказать, что мне в этом смысле повезло. Все мои наставники во многом резко отличались один от другого чертами характера, темпераментом, шахматными симпатиями и антипатиями. Этим и объясняется заглавие: Карселадзе был романтиком, Михаил Васильевич Шишов отличался здравым смыслом, а одно из главных достоинств Айвара Гипслиса — эрудиция. Все это, конечно, очень условно: и Вахтангу Ильичу был тоже присущ в известной мере здравый смысл, и Михаилу Васильевичу тоже, конечно, не чужды романтические порывы. И все же главные особенности их тренерского и человеческого характера можно обозначить именно этими словами.
Но при всей их несхожести каждый из моих тренеров одинаково дорог мне, каждый из них делал все, что было в его возможностях, для моего шахматного совершенствования. И если я здесь больше скажу о Карселадзе, то эго потому, что он все-таки на самом деле «открыл» меня, был моим первым учителем и, если говорить о самоотдаче, то действительно отдавал мне душу. Главное же, Карееладзе создал женскую шахматную школу в Грузии — феномен, приведший к невиданному в истории шахмат и вряд ли имеющему шансы повториться случаю, когда две ученицы одного и того же тренера встретились в матче на первенство мира.
Обладая природным юмором, Вахтанг Ильич был вместе с тем болезненно самолюбив, обидчив, а иногда проявлял нетерпимость. Он обладал широкими познаниями в математике, истории, педагогике, любил искусство. Главной его чертой была всепоглощающая любовь к детям, к своим питомцам, для которых он не жалел ни времени, ни сил, ни здоровья.
Личность Карееладзе, его великодушие, полное отсутствие того, что принято называть житейским практицизмом, производили на меня, как и на всех остальных его учеников, сильнейшее впечатление. Карееладзе занимался с детьми с утра и до позднего вечера, совершенно игнорируя то, что перерабатывает много лишних часов. По вечерам его надо было уводить домой, потому что он забывал про время и мог сидеть с ребятами до ночи. Иногда его ученики приходили к нему и ночью, домой поанализировать отложенную позицию, и он с удовольствием садился за доску.
С Карееладзе происходило много разных историй, в которых ярко проявлялся его характер. Я расскажу здесь только одну из них. В 1961 году команда Грузии встретилась в Бухаресте со сборной Румынии. Во время матча Манане Тогонидзе исполнилось 24 года. Мы собрались вечером в отеле «Амбассадор» и очень торжественно и весело праздновали это событие. Мы и не заметили, как ресторан опустел, потому что оркестр продолжал играть уже только специально для нас. А потом к нашему столу подошел солист оркестра и, узнав, по какому поводу мы собрались, с улыбкой сказал, что и у него сегодня день рождения. Может быть, это был намек на то, что пора его уже и отпустить? Не знаю, но, вернувшись на эстраду, певец с большим чувством исполнил нашу любимую «Тбилисо».
Едва он умолк, Вахтанг Ильич что-то прошептал одной из девушек и дал ключ от своего номера. Она вернулась, держа в руках подарочную коробку с коньячными бутылками. Карселадзе взял коробку, которую собирался прежде преподнести руководителю румынской шахматной федерации, и подарил ее певцу. «Вахтанг, что ты натворил!» — вскричал Тенгиз Гиоргадзе, один из членов команды. «Ах, он так замечательно спел!» — с печальной улыбкой ответил тот и беспомощно развел руками.
Вахтанг Ильич был тонким психологом и прекрасно знал особенности характера каждого из нас. Он, к примеру, безошибочно чувствовал, когда мы уставали, и тут же придумывал какую-нибудь увлекательную шахматную викторину или конкурс решения позиций.
С ним никогда не было скучно. Возможно, потому, что Вахтанг Ильич терпеть не мог натаскивания, зубрежки каких-либо дебютных схем. Он заставлял нас мыслить самостоятельно, приучал к импровизации за доской, приучал не заучивать наизусть, а стараться понять суть игры, познавать принципы разыгрывания дебюта, середины игры, типичных окончаний.
Карселадзе принципиально считал, что в юном возрасте у шахматистов надо развивать способности к комбинационной игре. И не только потому, что, как он любил говаривать, «в ведении атаки шахматист растет». Карселадзе считал, что с возрастом шахматисту все труднее совершенствовать свои комбинационные способности, а иногда он и вовсе утрачивает в этом смысле перспективу роста, логическое же мышление, позиционное умение можно развивать беспредельно.
Позднее я нашла подтверждение правоты Карселадзе в интервью с М. М. Ботвинником. Отвечая на вопрос о причинах его чемпионского долголетия, Ботвинник, между прочим, сказал:
«В шахматах, как во всякой задаче перспективного планирования, существуют два типа оценок. Первый — это когда шахматист обдумывает варианты и определяет конкретную их выгоду или невыгоду. Но необычайно важен второй тип оценки — той позиции, которая возникнет в дальнейшем, в результате тех или иных действий. Я хорошо считал варианты, но главная моя сила была в позиционной оценке, позиционном понимании. С возрастом способность к счету снижается, иногда резко, а позиционное понимание может даже возрастать».
Именно в этом и кроется, по-видимому, трудно объяснимая на первый взгляд разница между классом и силой игры у шахматистов зрелого возраста. По пониманию позиции, по интуиции, по умению разыгрывать, скажем, типичные окончания, по искусству анализа они иногда мало кому уступают, но вместе с тем теряются в сложных обоюдоострых позициях, допускают грубые промахи, зевки, утрачивают способность к быстрой игре и попадают в мучительные цейтноты. Как следствие всего этого приходит чрезмерная осторожность, а иногда и неуверенность, и, глядишь, прежней силы у шахматиста уже нет.
В соответствии со своим взглядами, а также с моей шахматной индивидуальностью Карселадзе стремился всячески укрепить во мне комбинационные задатки. Он занимался со мной прямо-таки неистово. Я приходила к нему во Дворец пионеров сразу после школы, и мы начинали работать до прихода остальных ребят.
Мне кажется, Вахтангу Ильичу очень нравилась моя одержимость. Я с наслаждением погрузилась в мир шахмат, мне нравилось, что чем больше в шахматах узнаешь, тем больше новых загадок они ставят, нравилось находить комбинационное решение этих многочисленных и разнообразнейших загадок!
По-видимому, моему наставнику импонировала моя неистовость еще и потому, что до меня его учениц переманивали: либо математика, как это было, например, с Лианой Хачапуридзе, либо филология, как это случилось с Элисо Какабадзе. Карселадзе хорошо понимал: при всей моей любви к чтению, меня с шахматами уже невозможно было разлучить никогда.
Одним из главных достоинств Карселадзе как шахматного педагога было то, что он, ставя перед каждым из нас определенную цель, давал нам в то же время творческую свободу, оставлял возможность для самостоятельного мышления, собственных поисков. Когда с ним не соглашались, вступали в опор, предлагали свой план решения позиционных проблем, Карселадзе расцветал от радости.
Помню, однажды мы подготовили против одной из моих противниц любопытный вариант в контргамбите Альбина. Дома я углубилась в этот вариант, нашла новые возможности и в итоге легко выиграла партию. Этот случай произвел на Карселадзе большое впечатление. Он очень гордился мною, ставил в пример остальным, подчеркивая, как это важно, что я сама, без чьей- либо помощи нашла в позиции скрытые возможности.
В сущности, как я теперь понимаю, метод Карселадзе состоял главным образом в том, чтобы развивать в нас самостоятельность шахматного мышления, умение не терять уверенности в самой сложной и, что важнее всего, незнакомой обстановке. Не заучивать истины, а постигать их сокровенный смысл — вот чего он добивался от меня, и прежде всего за это я ему особенно благодарна. Не разрушая мой шахматный «генетический фонд», побуждавший меня «просить бури» на шахматной доске, способствуя свободному развитию заложенных во мне от природы комбинационных способностей, Вахтанг Ильич Карселадзе помог мне крепко встать на ноги и идти вперед своим собственным путем.
Очень быстро мне удалось отблагодарить своего учителя крупными успехами. Уже через год после переезда в Тбилиси я заняла в чемпионате столицы Грузии второе место, затем на всесоюзных юношеских соревнованиях в Риге показала лучший результат на второй доске. А в следующем, 1956 году я одержала победу в чемпионате Грузии с эффектным результатом — 1572 очков из 16. И это несмотря на то, что в чемпионате выступали такие сильные грузинские шахматистки, как Элисо Какабадзе, Манана Тогонидзе, Лиана Хачапуридзе, Алла Чайковская, Ксения Гогиава и (вне конкурса) опытные московские мастера Ольга Игнатьева и Нина Войцик. На заключительном вечере Вахтанг Ильич подчеркнул, что свое пятнадцатилетие (а оно пришлось как раз на турнир!) я отметила пятнадцатью победами.
В том же году я добилась успеха уже на всесоюзной арене, уверенно победив в полуфинале чемпионата страны. Но это был последний турнир, в котором я выступала под крылом Карселадзе.
В начале 1957 года у меня появился другой тренер— опытный тбилисский мастер Михаил Васильевич Шишов. Этот человек, как я уже говорила, во многом был не похож на моего первого учителя. И, наверное, именно это обстоятельство оказалось для моего дальнейшего шахматного развития весьма полезным.
В отличие от темпераментного, веселого и вспыльчивого Карселадзе, вокруг которого всегда бурлила жизнь, Шишов — человек тихий, очень сдержанный, молчаливый, хотя тоже отнюдь не лишенный чувства юмора. В то время как Вахтанг Ильич в работе, да и в жизни вообще любил импровизацию, экспромт, Михаил Васильевич отличался пунктуальностью, даже, я бы сказала, педантизмом. Он был более строг со мной, не делал никаких поблажек, во время турниров следил, чтобы я вовремя пообедала, вовремя, минута в минуту, легла спать.
Хотя Шишов знал много ловушек и нередко пользовался в игре тактическим оружием, это был все же шахматист позиционного стиля. Он ценил комбинацию лишь в том случае, если она являлась логическим завершением предшествующей игры. Занятия с Шишовым, проходившие всегда строго по плану, были для меня очень полезными. Я теперь больше стала изучать дебютную теорию, чаще разбирала классические партии, в которых ведущая роль принадлежала стратегии. Каюсь, мне тогда не очень хотелось заниматься такими партиями, меня манило к себе творчество Михаила Таля, шахматиста, с моей точки зрения, гениального (которого Шишов, кстати, тоже очень любил и ценил), но отнюдь не подпадающего под категорию классика. Тем не менее я покорно слушалась своего нового наставника. Тем более что, к моей радости, староиндийскую защиту мы изучали в основном на партиях моего кумира.
В то время я еще нс полностью овладела русским языком. Как рассказывал потом Шишов, когда я в ответ на его слова монотонно покачивала головой в знак согласия, он совсем не был уверен в том, что я действительно его понимаю. На самом же деле я, конечно же, понимала все, что Михаил Васильевич мне говорил, понимала и соглашалась с ним, только мне не всегда хотелось этим заниматься.
Далеко не сразу пришла та разносторонность стиля, которую стремился развить у меня Шишов. На протяжении по меньшей мере двух-трех лет мою игру отличало чрезмерное пристрастие к тактической борьбе, которую я старалась навязывать противницам, даже если это было связано с ухудшением моей позиции. И впоследствии, когда я уже стала чемпионкой мира, во мне нет-нет, да и просыпалось неудержимое желание броситься очертя голову в рискованную атаку, в ходе которой приходилось порой пренебрегать законами позиционной игры.
Но если поначалу я шла на резкое обострение игры, не понимая при этом, что ухудшаю, иногда катастрофически, расстановку своих фигур и пешек, то чем дальше, тем чаще я делала это сознательно, полностью отдавая себе отчет в возможных последствиях. В этом я была не оригинальна, а лишь придерживалась тех приемов, которыми пользовались гроссмейстеры не классического, а так называемого интуитивного, или психологического, стиля, такие, например, как Михаил Таль.
Таль писал: «...Если оба партнера не горят стремлением выиграть партию во что бы то ни стадо, они играют правильно (в самом лучшем, а может быть, в самом худшем значении этого слова). Возможность ошибок в таком случае сводится к минимуму, но и партнеру играть очень легко. Все идет очень правильно, очень корректно, и ходов через 18—20 эта «подлинно безошибочная» партия заканчивается к обоюдному согласию.
А что делать, когда нужно выиграть? Попытаться объявить мат? Но партнер предвидит атаку уже в зародыше и принимает необходимые меры. Использовать позиционные слабости? Партнер и не думает создавать их! Именно поэтому сейчас во многих партиях один из противников, а иногда и оба сознательно уходят в сторону от общепризнанных канонов и сворачивают в глухой лес неизведанных вариантов, на узкую горную тропинку, где место есть лишь для одного. Слишком многие
сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказывать, что дважды два — пять...»
Надо честно сказать, что к большинству шахматисток слова Таля по поводу необходимости доказывать, что дважды два — пять, имеют лишь косвенное отношение. Женщины-мастера намного чаще, чем мужчины, допускают позиционные неточности и тем самым дают возможность соперницам без нарушений правил арифметики создавать предпосылки для атаки. И все же, встречаясь с сильными мастерами, мне тоже иногда приходится сознательно идти на некоторое нарушение свода шахматных законов.
Стало это характерной чертой моего стиля? Нет. Хотя я иногда и грешу этим, хотя в наступательной стихии чувствую себя особенно уверенно, а все же я тяготею к универсальньному, классическому стилю, который не поощряет таких «шалостей». С годами во мне все больше крепнет, с одной стороны, понимание позиционных основ, с другой — уважение к ним. Однако как человек, строго соблюдающий диету, иногда позволяет себе «зигзаг» и пирует всласть, так, повторяю, и я иногда позволяю себе кинуться вниз головой в омут невообразимых осложнений, игнорируя соображения позиционного характера.
Но, хочу это еще раз подчеркнуть, осознанное нарушение позиционных законов стало возможным лишь тогда, когда я эти законы не только хорошо усвоила, но и, так сказать, прочувствовала нутром, когда сумела приподняться над слепым школярством. Поначалу моя задача, над которой трудился Михаил Васильевич, состояла в том, чтобы эти законы познать и неукоснительно им следовать. Увы, это было не так просто.
В своем первом финале чемпионата СССР, проходившем в 1956 году в Днепропетровске, я не ставила перед собой особых спортивных или творческих целей. Вахтанг Ильич уже не был моим личным тренером, но все же он помогал мне, Как и участвовавшим в чемпионате Какабадзе и Тогонидзе. Я играла, как говорится, свою игру, старалась любой ценой завязывать осложнения, захватывать инициативу. В то время мне в мои пятнадцать лет так, наверное, и следовало играть. Если не удавалось создать атакующую позицию и инициатива переходила к сопернице, я терялась, защищалась неумело и терпела бедствие. Правда, в итоге я разделила 7—9-е места — с Затуловской и Тогонидзе, что было для дебютантки совсем неплохо, но объяснилось это не столько силой, сколько особенностями моей игры, агрессивность и динамичность которой (при всех ее позиционных огрехах) многие мои противницы не выдерживали.
Год спустя, после того как я усердно изучала позиционные принципы, я выступила в Вильнюсе менее удачно, разделив 11 — 13-е места. Это можно было расценить как крупную неудачу, даже провал, в действительности же чемпионат 1957 года, первый, в котором я выступала как ученица Шишова, свидетельствовал о моем уверенном творческом росте.
Набранное мною количество очков — 8 из 17 — явно не соответствовало моей силе. Это был тот самый чемпионат, в котором произошел злополучный эпизод с Н. После того как я ей так обидно проиграла, три мои очередные соперницы — Борисенко, Филановская, Семенова предлагали мне в ходе игры ничью, я же отказывалась и все эти партии тоже проиграла. Нужно ли доказывать, что такое обилие переживаний на старте могло вывести из равновесия и опытного мастера, не только юную шахматистку, успевшую к тому времени уже привыкнуть к успехам и овациям.
Была и другая причина спортивной неудачи, более закономерная — ломка голоса. Раньше я играла только открытые, часто гамбитные начала, стараясь как можно быстрее создать на доске кризисную ситуацию. В Вильнюсе же стала применять, особенно черными, полуоткрытые и даже закрытые начала. Мне приходилось плавать (вот именно — плавать!) в неведомых прежде водах, где мои прежние лоцманские познания мало чем могли помочь. А ведь для моих противниц как раз эти воды были особенно хорошо знакомы и изучены.
Но дело было не только в этом. Партии чаще всего протекали, по крайней мере до кульминационного момента, в позиционном ключе, что опять-таки было удобно для большинства участниц чемпионата. Наконец, и это было тоже очень важно, характер возникавших позиций требовал терпения, спокойствия, выдержки, но именно этих-то важных качеств у меня тогда и не было.
Да и откуда им было взяться — я ведь все еще оставалась девочкой! Надо сказать, что на том чемпионате, а он был отборочным турниром к первенству мира, шахматистки должны были выступать без тренеров — считалось, что это уравнивает шансы. Мне как «малолетке» поначалу позволили пользоваться помощью Шишова, но после того, как некоторые участницы возроптали, он должен был вернуться в Тбилиси.
Оставшись одна, я потянулась к Элисо. Она тоже выступала неудачно и хорошо понимала мое состояние. Хотя у самой Элисо тоже кошки скребли на душе, она старалась всячески меня развлекать. Элисо—великолепная рассказчица, я с раскрытым ртом слушала невероятнее истории, которые будто бы случались с ней, вплоть до нападения разбойников. Разумеется, все это она сочиняла, но это я узнала только спустя годы, а тогда верила каждому ее слову. Когда ее фантазия иссякала, я приставала к ней, и Элисо придумывала очередной рассказ о своих приключениях на море или на суше. Вся эта необычайно полезная для меня психотерапия свидетельствовала о том, что я все еще оставалась ребенком, которому нужны сказки...
Только в чемпионате СССР 1958 года, проходившем в Харькове, я почувствовала, что у меня появился вкус к позиционной игре. Михаил Васильевич мог быть доволен: впервые в жизни я стала получать удовольствие от партий, проведенных в позиционном ключе. Это был заметный шаг вперед в моем творческом развитии. Я по-прежнему стремилась к инициативе и активности, по- прежнему любила жертвовать фигуры или пешки ради атаки, но все это теперь имело под собой логическое позиционное обоснование. Словом, харьковский чемпионат показал, что я заметно повзрослела. Это было видно и по результату: я заняла третье место, набрав 13,5 очков из 20 и отстав всего на пол-очка от Ларисы Вольперт и Киры Зворыкиной. Увы, за этот успех мне пришлось заплатить дорогой ценой: я навсегда распростилась с творческой свободой. Если прежде я могла позволить себе играть в свое удовольствие, не очень-то опасаясь срывов, то отныне я должна была заботиться о результате: спортивная общественность, особенно в Грузии, пресса, любители шахмат ждали от меня обязательных побед. Никогда в жизни с тех пор не получала я творческого отпуска, никогда мне не говорили: «Нона, играй как хочешь, как тебе нравится». Это только чемпионы мира — мужчины могут позволить себе отдельные партии, и даже целые турниры играть вполсилы, сберегая свой творческий и психический потенциал, я же лишена этой привилегии полностью. От меня всегда ждут только первого места, второе — это уже неудача. |
Иногда, выступая в международных турнирах, я с завистью гляжу на беззаботных туристов: они гуляют, фотографируют, ходят в музеи, посещают памятники старины. Я бы тоже могла вот так пойти и гулять, знакомясь с чужой страной, с ее бытом, с ее народом. Но мне нельзя — у меня скопились отложенные партии, я должна их обязательно выиграть — ведь я чемпионка.
Иногда я задумываюсь: а стоит ли игра свеч? Зачем мне все это? Почему я не могу распоряжаться своей судьбой? Стоит ли турнирный успех тех трудностей и переживаний, которыми приходится за него платить? Потом настает день окончания турнира, я вижу восхищенные глаза болельщиков, мне жмут руки, мною гордятся — и тогда я думаю: нет, не зря я так жажду победы, не зря отказываю себе во многих удовольствиях.
Да, тяжела шапка Мономаха, да, носить ее обременительно. Но все-таки приятно! И никто и никогда еще добровольно не снимал ее со своей главы.
Но еще и речи не было о шапке Мономаха, а мне уже дали понять, что на меня возложены определенные обязанности. Сделано эго было сурово, резко, так резко, что я поначалу даже обиделась. Но потом, когда обида остыла, я почувствовала, что экзекуция принесла мне безусловную пользу.
Случилось это после чемпионата страны 1959 года, проходившего в Липецке. До этого я очень удачно выступила за команду Грузии на Спартакиаде народов СССР, заняв первое место на доске девушек с превосходным результатом — 9,5 очков из 10. Не то чтобы этот результат настроил меня на благодушный лад, но мне казалось, что я, по крайней мере, заслуживаю если не почтения, то уважения.
Поэтому, когда после Липецкого чемпионата меня пригласили в Тбилисский шахматный клуб на заседание президиума республиканской федерации и попросили объяснить, как и почему я разделила седьмое-девятое места, я была рассержена самой постановкой вопроса. Было много объективных причин, пояснила я, которые обусловили мой частичный неуспех. Во-первых, я на финише выпустила выигрыш в двух партиях; во-вторых,
из-за этого последние партии играла без настроения, а в двух вообще согласилась на ничью практически без борьбы. Потом играли в клубе, на окраине города, зрителей обычно бывало трое, из них один — мой брат Тамаз, а без зрителей я играть не люблю (правда, в субботу и в воскресенье публики набивалось в зал очень много, но... после тура начинались танцы). Я показала партии, в которых упустила выигрыш, и была уверена, что моя речь вызвала сочувствие.
Ох, как мне тогда всыпали! И за эти партии, и за то, что после них у меня опустились руки, и за то, что мне, видите ли, для вдохновения подавай зрителей! Я страшно обиделась. Я негодовала. Как же так, ведь я объяснила, как упустила победу, я не виновата, так с каждым может случиться. Уходя, я сказала себе: все, больше не играю в шахматы, провались они в тартарары! Уже на следующий день я, конечно же, сидела за доской.
Следующий чемпионат, проходивший в 1960 году в Риге, был одновременно зональным турниром Международной шахматной федерации (ФИДЕ) — четыре победительницы получали право выступать в турнире претенденток, то есть бороться за право выступить в матче против чемпионки мира Елизаветы Быковой.
Мечтала ли я тогда, в 19 лет, о матче с Быковой? Думаю, что да, мечтала, но, так сказать, «в уме». Никогда и никому я не признавалась в этом, даже Михаилу Васильевичу, хотя он, по-моему, тоже подумывал о матче (и тоже держал эту мысль «в уме»). У нас был как бы негласный уговор — на эту тему не разговаривать.
Избегая, однако, говорить о возможности матча на первенство мира, мы с Шишовым твердо знали и не скрывали этого от других, что надо непременно попасть в четверку и сыграть в турнире, не загадывая далеко вперед, как можно лучше.
Чемпионат в Риге был для меня особенным не только поэтому. Это был первый в жизни турнир, где у меня уже намечалась гармония стиля, в котором мое пристрастие к дерзким атакам относительно мирно уживалось с готовностью в случае необходимости кропотливо накапливать мелкие позиционные преимущества. «Относительно» — потому, что, конечно, рецидивы увлечения атакой на короля во что бы то ни стало, любой ценой еще случались, но уже именно как рецидивы, а не как метод. В Риге я старалась не насиловать позицию, не уклонялась от ведения защиты, от перехода в эндшпиль. Словом, я стала паинькой.
Здесь необходимо некоторое пояснение. В главном, в принципиальном я оставалась прежней, не изменила себе. Как и раньше, я в каждой партии стремилась только к победе, как и раньше, считала постыдным заведомое стремление к ничейному исходу. Борьба, спорт в сочетании с творчеством — вот чем были и остались для меня шахматы. Но тогда, в Риге, я поставила перед собой задачу доказать, что не уступаю самым опытным соперницам в умении вести позиционную войну, доказать, что я догнала их в этом. Тут был, если хотите, своего рода спортивный интерес, и Шишов очень умело сыграл на этой ноте. Ты научилась маневрировать, защищаться, играть спокойно, сдержанно — так докажи это! — говорил он. И докажу! — отвечала я.
Итак, в этом турнире я несколько удивила всех переменой, которая начала во мне происходить. Правда, хотя перед началом соревнования я поставила перед собой цель — попасть в четверку, на старте эта благоразумная мысль выветрилась у меня из головы, и я в дальнейшем стала целиться на первое место. Только этим можно объяснить, что во встрече с опережавшей меня на пол-очка Татьяной Затуловской я вдруг очертя голову кинулась на позицию соперницы, совершенно пренебрегая как доводами здравого смысла, так и требованиями самой позиции. Это и был тот самый «рецидив».
Затуловская без особого труда отбила азартные наскоки, и мне пришлось сдаться. Когда мы анализировали партию, Таня сказала мне: «А знаешь, я хотела вскоре после начала игры предложить тебе ничью, но вокруг стояли люди, и было неудобно. А ты бы согласилась?» — «Теперь, когда я знаю результат, конечно бы, согласилась, — засмеялась я. — Но тогда, наверное, нет».
Это поражение, в котором повинна была, прежде всего, я сама, полностью отрезвило меня. Обычно после поражений я стараюсь во что бы то ни стало добиться победы. Но на этот раз я на следующий день вела игру совершенно спокойно, как будто и не было накануне никаких огорчений. Вольперт предложила мне ничью в позиции, где мои фигуры были расположены явно активнее. Будучи вообще противницей ничьих, я в другом соревновании, безусловно, отклонила бы это предложение. Здесь же, после непродолжительного раздумья, согласилась, чем, как мне кажется, удивила многих участниц.
Словом, в первый и, кажется, в последний раз я отдала некоторую дань шахматному практицизму. Нет, видно, мне все же очень хотелось сыграть с Быковой!..
Поставленной первоначально цели я достигла: с 11,5 очками из 18 заняла четвертое место, отстав на полтора очка от Борисенко и Затуловстй и на пол-очка от Вольперт.
Это был успех не только мой, моего характера, но и в большой степени Шишова. Это торжествовал его метод. Вахтанг Ильич Карселадзе увидел во мне дарование, развил природные тактические задатки, помог крепко встать на ноги, не теряться в незнакомой обстановке. Михаил Васильевич повел меня дальше. Он помог мне преодолеть антипатию к позиционной игре, к закрытым дебютным схемам, помог овладеть искусством маневрирования, оборонительных действий. Словом, помог стать шахматисткой разностороннего стиля. Под попечительством Шишова я стала чемпионкой мира и отстояла свое звание.
Михаил Васильевич очень скромный человек, не переоценивающий свои силы. Он никогда не возражал, например, против того, чтобы во время матчей на первенство мира мне помогали и другие опытные шахматисты. Перед матчем с Быковой моими консультантами были Давид Бронштейн и Бухути Гургенидзе, к первому матчу с Кушнир помогали готовиться Алексей Суэтин и Айвар Гипслис. И ни разу Шишов не единым жестом не выразил своего неудовольствия по этому поводу, хотя, как я думаю, был уверен, что я выиграла бы оба матча и без гроссмейстерских советов.
О том, насколько скромен этот человек, говорит такой удивительный факт. Когда в 1970 году в Тбилисском шахматном клубе отмечалось 60-летие Шишова, я с удивлением узнала, что, будучи заслуженным тренером СССР, он в то же время не носит звания заслуженного тренера Грузии — кто-то забыл вовремя представить соответствующие бумаги, а Шишов постеснялся напомнить о себе. Вскоре же было возбуждено соответствующее ходатайство, н ошибка была быстро исправлена.
Наступил, однако, момент, когда мы оба почувствовали, что наше творческое содружество постепенно исчерпывает себя. Михаил Васильевич сам уже не играл в турнирах, не успевал следить за всеми новинками теории. Я повзрослела, стала студенткой института иностранных языков, у меня расширился круг интересов, появилось то, что принято называть личной жизнью. В Тбилиси переехали почти все мои братья — они учились в разных вузах, я жила теперь вместе с ними. Все это отнимало много времени, и, следовательно, помощь тренера должна была быть особенно эффективной.
Наше расставание было грустным, но вполне дружеским. Произошло это в 1965 году. Некоторое время у меня не было постоянного тренера, а затем я «присмотрела» себе Айвара Гипслиса, который после второго матча с Аллой Кушнир, где он выступал в роли секунданта, и стал моим тренером.
Почему я остановила свой выбор именно на Гипслисе? Причин этому много. Рижский гроссмейстер — эрудит в дебютной теории. У него огромная картотека, из которой он без всякого ущерба для себя извлекает нужные мне схемы и варианты. Я очень верю Гипслису-теоретику, а это очень важно — верить.
Насколько это важно, я особенно хорошо чувствую в мужских турнирах, где мне несколько раз доводилось играть вместе с Гипслисом. Прежде в мужских турнирах особенности стиля, дебютный репертуар большинства соперников были мне неизвестны. А содружество с Гипслисом позволяет мне выходить из дебютной стадии с вполне благополучной позицией.
Гипслис в обращении на редкость спокойный, добродушный, мягкий человек (чего не подумаешь по его мужественной внешности!). Мне с ним всегда легко, просто. Не раз случалось, что в матчах и турнирах я «портила» заготовленные им варианты, играла не по его рекомендациям, причем исход иногда был фатальным. Гицслис в таких случаях ни единым словом не выражал своего неудовольствия, а только спокойно говорил: «Ну, ничего, с кем не бывает. Главное — хорошо сыграть следующую партию». Как я мысленно всегда благодарила его за такую великодушную реакцию на мои промахи!
Казалось бы, не так уж это и трудно — не дать прорваться своему раздражению, но как много шахматисток страдают от того, что после поражения их ждет неприятный разговор с тренером или, в лучшем случае, его раздраженный взгляд. Легкий характер Гипслиса помогал не только мне, но и другим сильнейшим шахматисткам во время шахматных олимпиад.
Меня не раз спрашивали, а как же осуществляется наше содружество на таком расстоянии? Действительно, определенные трудности есть. Но если пауза между нашей очередной встречей затягивается, Гипслис присылает мне различные материалы, а перед крупными соревнованиями мы встречаемся и корректируем его установки. Те трудности, которые при этом возникают, с лихвой компенсируются достоинствами Гипслиса, как шахматиста и человека.
Хотя Гипслис, как правило, играет в строго позиционном стиле, именно под его началом я научилась сознательно грешить против правил, о чем уже шла речь выше. Не скажу, чтобы Гипслис этого хотел, не скажу, чтобы и я специально к этому стремилась, но так получилось само собой, когда я глубже постигла законы позиционной игры. Со мной произошло нечто подобное тому, что происходит с опытным адвокатом: чем лучше он знает законы, тем искуснее находит способы защиты своих подопечных — не в обход закона, а благодаря более гибкому использованию заключенных в нем возможностей. Это был уже настоящий универсализм, который позволил мне не только несколько раз отстаивать чемпионский титул, но и более или менее удачно встречаться за доской с мужчинами-мастерами и даже гроссмейстерами.
Однако речь об этом впереди, а пока меня ждет турнир претенденток 1961 года в югославском городе Врнячка-Баня.
Перейти к 5-й главе "Хорошо быть "темной лошадкой"