Его величество матч.

Прежде чем перейти к рассказу о матче с чемпионкой мира Быковой, я бы хотела немного порассуждать о том, что такое вообще матч, в чем его принципиальное от­личие от турнира.

Как читатель уже понял из названия главы, матч — это очень серьезная, необыкновенно ответственная форма соревнования, вытекающая, добавлю, из существа шахматной борьбы. Высказывая свою точку зрения на этот счет, гроссмейстер Бент Ларсен заметил: «На мой взгляд, правильно, что чемпион мира определяется в матче. Шахматы по своей сути — игра двух против­ников».

Игра двух противников... Но ведь и в любом турни­ре шахматы в каждой отдельной партии — это тоже игра двух противников. Но в том-то и дело, что только в каждой отдельной партии. А в совокупности сыгран­ных в турнире партий — это уже игра не двух, а всех участвующих в турнире шахматистов. Подчеркиваю — всех, даже тех, что оказались последними. Ибо, не участвуя непосредственно в борьбе за призовые места, они косвенно (а иногда очень радикально!) влияют на окончательные результаты турнира. Более того, нередко именно шахматисты, потерявшие всякие надежды (а вместе с надеждами и всякий страх, осторожность, бла­горазумие!), могут без реальной пользы для себя нанести лидеру турнира смертельный удар и вывести вперед его конкурента.

Примеров тому превеликое множество. Не случай­но экс-чемпион мира Макс Эйве заметил: «...Матчи и турниры — нечто совершенно несхожее».

Аналогичные мысли задолго до этого высказал и та­кой авторитет, как Михаил Моисеевич Ботвинник. Реши­тельно поддерживая идею выявления чемпиона мира именно в матче, а не в турнире, Ботвинник писал: «...Турнирная борьба, да еще в турнире смешанного со­става, всегда связана с таким обилием случайностей, что определение сильнейшего шахматиста нашей планеты столь легкомысленным образом нанесло бы несомненный ущерб шахматному искусству».

Не нужно думать, что матч начисто лишен случай­ностей или всего того, что принято под этим понимать. В 1882 году в матче между первым чемпионом мира Вильгельмом Стейницем и его самым опасным тогда со­перником выдающимся русским шахматистом Михаилом Чигориным произошел самый, пожалуй, трагический эпи­зод в истории борьбы за мировое первенство. В 23-й пар­тии матча, которой суждено было стать последней, Чи­горин при счете 8:9 (пять встреч, помимо того, закончи­лись вничью) добился совершенно выигранного положе­ния, но, увы, просмотрел элементарный мат в два хода! Но правомерно ли здесь употребить слово «случай­ность»? Думаю, что нет. Ибо не кто-то другой не сумел сохранить хладнокровие, не кто-то другой допустил обид­нейший промах и спутал карты лидерам, как это бывает в турнирах, а он сам, Чигорин. Как ни прискорбен этот случай, как ни нелепа ошибка, а все же винить Чиго­рин в ней мог только самого себя.

Не на кого обижаться — такова одна, отнюдь не главная, но довольно существенная особенность матче­вого состязания. Существенная потому, что результат матча всегда выглядит особенно убедительным, не вызывающим ни малейших сомнений в его правомерности. Все, абсолютно все в матче закономерно!

Я не думаю, что когда, скажем, Эммануил Ласкер, будучи чемпионом мира, отнюдь не искал встреч, по выражению Ботвинника, с Акибой Рубинштейном и Хозе Раулем Капабланкой, он скорее всего побаивался не только самих этих гроссмейстеров, но и того, что при­дется мериться силами с ними именно в матче.

Любопытнейшая деталь: Ласкер и задолго до того, как в 1921 году уступил свой титул Капабланке, и пят­надцать лет после(!) в турнирах всегда становился выше своего принципиального шахматного соперника. Последний раз это произошло на крупном международ­ном турнире в Москве, в 1935 году, когда 67-летний Ласкер, заняв третье место, мало того что опередил Капабланку (который был моложе на двадцать лет!), но и выиграл у него необычайно важную и красивую партию!

А ведь в матче с Капабланкой Ласкер не только не одержал ни одной победы, но даже не имел ни одной позиции, которая позволяла бы ему рассчитывать на выигрыш. Сдав четыре партии и закончив десять вни­чью, Ласкер отказался от продолжения борьбы и тем самым лишился чемпионского титула, которым обладал двадцать семь лет.

Пусть простят меня мужчины-шахматисты, что я вторгаюсь здесь на их «территорию». Спортивные и пси­хологические особенности матчей и среди мужчин и сре­ди женщин практически одинаковы, но зато история борьбы за первенство мира у мужчин неизмеримо бога­че событиями и, я бы сказала, эмоциональнее, поэтому я и черпаю оттуда примеры. Первая чемпионка мира Вера Менчик, царившая с 1927 года по 1944-й, матчей играла мало, да и превосходство ее над современница­ми было подавляющим, так что борьбы как таковой не получалось.

Как можно понять хотя бы из многолетней истории шахматных взаимоотношений Ласкера и Капабланки, игроки бывают «турнирные» и «матчевые». Есть противники такой точки зрения, утверждающие, что и в матче, и в турнире надо прежде всего хорошо играть. Это, ко­нечно, верно, играть надо всегда хорошо, а все же только нескольким великим шахматистам — Александру Алехи­ну, Михаилу Ботвиннику, Роберту Фишеру удавалось практически одинаково сильно выступать как в турни­рах, так и в матчах. Большинство же гроссмейстеров тяготеет к одному либо к другому типу. И это законо­мерно, ибо, повторяю, матч имеет сложные и очень спе­цифические особенности.

С моей точки зрения, ярко выраженной матчевой индивидуальностью обладает Тигран Петросян. Игрок осторожный, дальновидный, необычайно терпеливый, Петросян, если позиция не сулит ему особых перспектив, без сожаления соглашается на ничью. Уклоняясь от риска и почти не проигрывая, Петросян в турнирах край­не редко опускался ниже четвертого-пятого мест, но зато даже в годы своего расцвета он не часто оказы­вался первым.

Но если в турнирах умение строить прочные оборонительные укрепления и терпеливо маневрировать за ними, ожидая, пока противник потеряет бдительность и допустит промах, редко позволяет опередить всех до одного противника, то в матче именно такая стратегия оказывается весьма эффективной. Простой пример: если вы в турнире все встречи закончите вничью, то займете место где-то в середине таблицы, в матче же точно та­кой результат позволит разделить первое место!

Примерно так у Петросяна дважды и получалось. В претендентских матчах 1971 года Петросян выиграл только по одной партии, остальные закончил вничью и стал — благодаря всего двум победам! — финалистом соревнования претендентов. В турнире или в матч-тур­нире претендентов Петросян, конечно же, действовал бы иначе.

У женщин в свои лучшие годы Елизавета Ивановна Быкова чем-то напоминала Петросяна. Те же терпели­вость, упорство, то же умение сначала усыпить бди­тельность противницы внешне безобидными маневрами, а затем покарать за «доверчивость». Быкова — шахма­тистка, несомненно, матчевого типа. Отнюдь не случай­но, что в соревнованиях на первенство мира Быкова не добилась успеха ни в турнире 1950 года, ни даже з матч-турнире 1956 года, но зато в матчах она одержи­вала победы трижды.

Огромную роль в матчах играет психология шахмат­ной и вообще спортивной борьбы. Здесь вряд ли даже правомерно проводить аналогию с турниром — настоль­ко в матче все сложнее, обострённее, жестче.

Одна из суровых особенностей матча состоит в том, что каждая ошибка обходится вдвое дороже. В турни­ре вы можете в какой-то встрече упустить выигрыш, а то и проиграть, и это не окажется катастрофой, ибо то же самое может произойти в том же туре с вашей бли­жайшей конкуренткой или даже конкурентками. В мат­че же, упуская победу, вы теряете не пол-очка, а целое очко, а если, не дай бог, проигрываете партию, в кото­рой добились выигрышного положения, то теряете фак­тически сразу два очка!

Психологический эффект таких трагических неудач оказывается в матчах, как правило, ошеломляющим. В моем третьем матче с Аллой Кушнир я при счете 6,5 на 3,5 упустила в одиннадцатой партии выигрыш, а затем даже и умудрилась проиграть. И хотя я по-преж­нему продолжала лидировать с большим перевесом и особенно уж горевать, казалось, было нечего, это пора­жение повергло меня в состояние депрессии, чтобы не сказать шока. Самое скверное заключалось не в потере очка, а в том, что я никак, ну никак, не могла примириться со случившимся. Во многом поэтому я в осталь­ных партиях играла без присущей мне уверенности, даже когда получала излюбленные позиции.

На мужчин подобные происшествия в матчах дей­ствуют не менее сильно. В книге, посвященной своему первому матчу с Ботвинником, Михаил Таль писал: «В турнирах почти всегда решающие партии играются в заключительном туре и лишь тогда окончательно рас­пределяются места. Специфика матча состоит и в том, что исход его определяют не последние по времени пар­тии, а отдельные, и часто отнюдь не заключительные по­единки. Значение их вовсе не ограничивается тем, что они дают перевес одному из партнеров в весомое очко. Возьмем хотя бы наиболее известный пример — тита­нический поединок А. Алехина с X. Капабланкой. Сам А. Алехин считал, что матч, который игрался до шести выигранных партий, был решен при счете 3:2 в его пользу. Неужели такой выдающийся шахматист, как X. Капабланка, был не в состоянии сравнять счет? Нет, тут дело было совсем не в спортивных показателях. Гораздо более важную роль сыграло чувство уверенно­сти в своих силах у одного и надломленности — у дру­гого.

Это чувство порой оказывается дороже самых важ­ных очков».

В претендентском матче 1971 года с Ларсеном Ульман при равном счете имел в четвертой партии вы­игранную позицию, но сумел ее проиграть. Обычно очень стойкий, Ульман сломался, и судьба матча была решена. Хюбнер, проиграв Петросяну при счете 3 ^пар­тию, в которой в какой-то момент чаши весов колеба­лись, вообще сдал матч, хотя мог еще продолжать борьбу!

Ох, если уже шахматные титаны трепещут перед его величеством матчем, пасуют перед свирепым характером поединка, в котором борьба ведется один на один, то чего же требовать от нас, шахматисток! А между тем Нана Александрия и Ирина Левитина в финальном мат­че претенденток 1975 года продемонстрировали такую выдержку, какой и сами, наверное, от себя не ожидали!..

Психологические проблемы матчевого единоборства проявляют себя в самых различных аспектах. Если в тур­нире вы во встрече с кем-либо из противников приме­нили дебютную новинку, это привлечет внимание теоре­тиков да еще, пожалуй, тех, кому предстоит с вами играть, и к тому же соответствующим цветом фигур. В матче неожиданность в дебюте может как подложен­ная мина не только взорвать укрепления противника в данной партии, но и вообще привести его в замешатель­ство, признать, что в дебютной подготовке оказался ро­ковой просчет. А признание такого факта неизменно вле­чет за собой психологический урон со всеми вытекающи­ми отсюда последствиями.

В матч-реванше против Эйве (1937 год) Алехин в спокойном, много раз игравшемся варианте ферзевого гамбита пожертвовал коня... на шестом ходу! Эта абсо­лютно неожиданная жертва вызвала психологический взрыв. Эйве не только проиграл, и довольно быстро, пар­тию, но и, как можно судить по его дальнейшей игре, долго еще не мог прийти в себя.

В том же поединке Алехин преподнес противнику и другой сюрприз. В первом матче он выиграл много пар­тий, начатых ходом королевской пешки, и Эйве навер­няка припас на этот случай какие-то дебютные реплики. Так вот, в матч-реванше Алехин ни разу но сыграл 1. е2—е4, чем не только свел на нет большую часть дебютной подготовки Эйве, но и нанес противнику чув­ствительный психологический удар.

Подобную тактику, и тоже с впечатляющим эффек­том, применил Ботвинник в матч-реванше со Смысло­вым (1958 год). Играя черными, он в первой же партии применил защиту Каро — Канн, которая до этого, если tq ошибаюсь, не встречалась в его практике, по крайней мере в ответственных соревнованиях. Хотя дебют этот, что называется, без особых претензий и носит четко выраженный оборонительный характер, неожиданность так подействовала на Смыслова, что он быстро получил тяжелую позицию и потерпел поражение. Во многом из-за этой неудачи Смыслов неуверенно провел и вторую партию, а после очередной встречи, где Ботвинник вновь разыграл защиту Каро — Канн, счет стал 3 : 0, после чего неясным оставалось только то, сколько партий бу­дет сыграно в матче...

Огромное психологическое напряжение в матче, как правило, приводит к тому, что сильнейшие шахматисты мира допускают подчас элементарные промахи. Любопытно, что даже некоторые гроссмейстеры, которые, ка­залось бы, должны хорошо понимать, какой тяжелый психологический груз несут на своих плечах участники матча, повторяют одну и ту же ошибку, удивляясь, как это чемпион и претендент могут не замечать очевидные варианты или даже отдельные ходы.

Доставалось в аналогичных ситуациях и мне, а так­же и моим соперницам. Я долгое время не переставала изумляться той легкости, с какой иные комментаторы укоряли нас в шахматных грехах. Каюсь, мне виделось в этом неуважение к «женской игре». Но, увидев, что и мужчинам-чемпионам достается отнюдь не меньше, я успокоилась, поняв, что таково уж свойство человече­ской натуры: «Каждый мнит себя стратегом, видя бой со стороны».

Многие комментаторы являлись действительно опытнейшими стратегами, но почему же, выступая в роли на­блюдателей, очевидцев противостояния двух личностей, двух характеров, двух интеллектов, они забывали о токе высокого психологического напряжения, под которым противоборствуют участники матча? Откровенно говоря, для меня это было загадкой, правда, только до тех пор, пока я не сыграла свой первый матч, хотя он и сложил­ся для меня очень удачно.

Не было, кажется, матчевого соревнования, во вся­ком случае в послевоенное время, в ходе которого участ­никам не ставились бы в упрек их промахи. И не слу­чайно чемпионы мира, как правило, вынуждены были после схватки еще и еще раз напоминать о тех специ­фических психологических трудностях, которые пред­стоит преодолевать участникам матчей за мировое пер­венство.

После первого матча со Смысловым (1954 год) Ботвинник писал: «Конечно, творческую сторону обоих мат­чей как с Бронштейном, так и со Смысловым можно подвергнуть серьезной критике, но рекомендую таким критикам, будь они гроссмейстеры или мастера, сперва испытать на себе все «прелести» матчевой борьбы за звание чемпиона мира. Вот когда побудешь в этой «шкуре», в которой побывали Бронштейн, Смыслов и я, тогда станет ясно, почему матч на первенство мира нельзя сравнить с каким-либо турниром, как бы он ни был силен».

То обстоятельство, что в матчах важную, а иногда и решающую роль играет не только «чистое» мастерство, но и сила человеческой личности, приводит к тому, что предсказать победителя бывает очень и очень трудно. Сколько ошибочных прогнозов знает история борьбы за первенство мира! Шахматный мир не верил в 1927 году, что Капабланка может проиграть кому-либо, даже Але­хину, но это случилось. Когда Таль, находясь в зените своей славы, нанес поражение Ботвиннику, мало кто ве­рил, что ветеран, который был вдвое (на четверть века!) старше соперника, сумеет взять реванш, но это случи­лось! Спасский перед матчем Фишер — Ларсен заявил, что считает датского гроссмейстера наиболее неприят­ным противником для Фишера. Счет, как известно, был 6-0 в пользу американца...

Специалисты порой ошибались не только по поводу результатов матчей, но и по поводу ожидаемого харак­тера борьбы.

Имея в виду первый матч Петросяна со Спасским (в 1969 году), Эйве писал: «Спасский — атакующий шахматист, более предприимчивый. Петросян — защит­ник, хорошо чувствующий себя в осложнениях. Спас­ский сильнее в «диких» позициях, Петросян — в пози­ционных партиях. Таково было мнение перед матчем. А что мы увидели?

Почти все победы Петросяна завоеваны в результа­те атаки и осложнений, а Спасский выигрывал путем медленной осады, использования мелких преимуществ в ходе длительной борьбы!..»

Хотя я здесь сказала далеко не все, что могла бы сказать о его величестве матче, надеюсь, вы прониклись уважением к матчевой борьбе. Но если у кого-то оста­лись еще сомнения, могу в качестве решающего аргу­мента сослаться снова на Таля. В уже цитировавшийся мною книге, посвященной первому матчу с Ботвинни­ком, Таль в предисловии дает короткую характеристику особенностей матчевого соревнования, а потом делает прелюбопытное признание в том, что перед началом еди­ноборства ему «предстояло в сравнительно короткий срок изучить азбуку матчевой борьбы».

Так вот, если уж Талю не стыдно было сделать та­кое признание, то мне и подавно. Поэтому хочу сразу сказать, что перед тем, как сесть за столик против Ели­заветы Ивановны Быковой, я практически понятия не имела о том, что это такое — матч. Тут ни в чем не был виноват ни Шишов, ни его консультанты, ни я сама — просто опыт матчевой борьбы приходит только... с опы­том матчевой борьбы, и никакого другого решения про­блемы не существует. Хотя, повторяю, матч этот оказал­ся для меня сравнительно нетрудным, все же я побыва­ла в той «шкуре», о которой писал Ботвинник...

После турнира претенденток я некоторое время отды­хала, если, правда, можно считать отдыхом встречи с болельщиками — на заводах, в институтах, в учрежде­ниях. Такие встречи, особенно частые, конечно, утоми­тельны, но я их люблю, они очень важная сторона моей жизни. И не только потому, что заряжают меня положи­тельными эмоциями: встречаясь с любителями шахмат, я вижу, что моя игра, мои успехи нужны многим лю­дям, и вот это ощущение нужности людям наполняет мою жизнь особым смыслом.

В конце 1961 года я вместе с Быковой выступала в команде «Буревестника» на всесоюзных соревнованиях. Чемпионка мира играла на первой доске взрослых, я — на первой доске девушек. Сразу же после соревно­ваний мы подписали условия матча. Я безоговорочно при­няла все предложения Быковой, причем с моей стороны вообще не было выдвинуто ни одного пожелания. Я счи­тала тогда, как считаю и сейчас, что чемпионка мира при согласовании условий соревнования имеет если не юридическое, то моральное право «играть белыми». Было решено, что матч начнется в сентябре 1962 года в городе, где жила чемпионка, то есть в Москве.

Прежде чем начать собственно подготовку к матчу, я выступила в двух турнирах. Мне надо было хорошо сы­грать для поддержания бодрости духа и в то же время не раскрывать своих дебютных тайн. С этой специфиче­ской трудностью, которая с тех пор часто подстерегала меня, я справилась успешно. И только потом, в июне, я начала специальную подготовку к матчу.

Моему тренеру Михаилу Васильевичу помогал высту­павший в роли консультанта тогда еще мастер Бухути Гургенидзе. Кроме того, своего рода верховным кон­сультантом был гроссмейстер Давид Ионович Бронш­тейн, шахматист с на редкость самобытным мышлением.

Должна признаться, что Бронштейн дал мне несколь­ко необычайно ценных советов. Помимо прочих своих достоинств, Бронштейн — очень тонкий шахматный пси­холог. Между прочим, однажды он подарил мне портрет Быковой. «Зачем?» — удивилась я. «Повесь на стену и смотри каждый день». — «Зачем?» — вновь удивилась я. «Злись!» — с улыбкой ответил гроссмейстер.

Это был единственный, кажется, совет Давида Ионовича, последовать которому я не могла, даже несмотря на то, что он был шуточный. Злиться без причины я не умела. И, как впоследствии выяснилось, злиться на Елизавету Ивановну вообще не надо было, ибо она вела себя, несмотря на крайне неудачное для нее развитие событий в матче, безукоризненно. Судя по тому, как благожелательно держалась Быкова на закрытии матча, и у нее не было, надеюсь, причин сердиться на меня.

Я вообще считаю неправомерным испокон веков бытующее выражение «спортивная злость». Что за стран­ное словосочетание! Спортивный характер, спортивные задатки, спортивный дух — это, пожалуйста. Может быть, у спортсмена и злость — самая обычная человече­ская злость — на соперника, если он ведет себя некор­ректно, на судью, если он необъективен, наконец, на се­бя, но злиться на кого-то только потому, что она твоя противница? Нет, такое мне непонятно.

С портретом Быковой Бронштейн, повторяю, пошу­тил, он вообще часто шутил со мной, зато в «серьезные» часы Давид Ионович был неоценимым советчиком. Прежде всего, он помог мне ясно представить себе шах­матный облик Быковой. Бронштейн — прекрасный шахматный диагност, а когда правильно поставлен диа­гноз, то уже знаешь, по крайней мере, как лечить (в данном случае, правда, как «залечить»).

Я уже рассказывала о Быковой и повторяться здесь не буду. Скажу только, что когда мы разобрали при­мерно полтораста партий Быковой, сыгранных за по­следние шесть-семь лет, стало ясно, что она будет вся­чески стараться втягивать меня в эндшпиль — в ту ста- дню партии, где она была особенно сильна и к которой я тогда особой симпатии не испытывала.

Бронштейн с первого же дня не сомневался в том, что судьба большинства партий будет решена в эндшпи­ле. Он предвидел, что Быкова будет уклоняться от руко­пашных схваток, станет строить прочные оборонитель­ные сооружения и ждать, когда у меня кончится терпе­ние, и я полезу под огонь. Так вот, Бронштейн посовето­вал мне набраться такого же терпения, поглубже изу­чить, насколько возможно за столь короткий срок, ко­нечную стадию партии и, если не удастся навязать свою игру, то не упираться, не уклоняться от простых позиций и спокойно идти на эндшпиль.

Это была мудрая стратегическая концепция матча. Бронштейн не только помог создать ее, но и способство­вал успешному осуществлению. В Мозженке, прелестном доме отдыха Академии наук, что неподалеку от Звени­города, где мы готовились к матчу, Бронштейн передо мной часто ставил на доске типичные эндшпильные по­зиции. Это очень важно — знать заранее, перспекти­вен ли эндшпиль или противница может создать теорети­чески ничейную позицию. Подобное прогнозирование, исходящее из общих соображений, позволяет сберечь силы и время на конец партии, когда они особенно нуж­ны. Даже за едой Бронштейн рисовал на салфетках эндшпильные позиции и заставлял меня их решать.

Забегая вперед, скажу, что ход матча полностью подтвердил правильность такой подготовки. Между про­чим, перед началом соревнования Бронштейн, обеспоко­енный тем, чтобы Быкова не подумала, будто он помо­гает мне во время матча, сделал себе «железное али­би» — уехал на выступления в сибирские города...

Это уже потом, когда матч был закончен, стало оче­видным, что силы сторон были неравны: мне удалось выиграть семь встреч при четырех ничьих и без еди­ного поражения. Перед матчем же царила обычная нер­возная атмосфера, тем более что в единственной встре­че, которая состоялась между нами — в чемпионате страны 1958 года, — я потерпела поражение. В Тбилиси число шахматных болельщиков резко возросло, причем шахматы захватывали в сферу своего влияния даже людей, имевших отдаленное представление о правилах игры. Мне рассказывали, что еще во время турнира пре­тенденток в редакцию газеты «Лело» позвонил на дру­гой день после моей встречи с Милункой Лазаревич ка­кой-то человек и, узнав, что я выиграла, нетерпеливо спросил: «С каким счетом?!»

Должна признаться, что среди тех, кто так или иначе был причастен к матчу, не говоря уже, естественно, о болельщиках, я была, наверное, самой спокойной. И не только благодаря нервной системе, которая всегда была одним из моих самых надежных союзников («Знаешь, почему ты сыграла лучше нас? — восклик­нула как-то Лариса Вольперт после турнира претенден­ток. — Ты лучше всех спала!»).

Я ведь, как вы знаете, понятия не имела о том, что такое матч. Да и проиграть Быковой было для меня совсем не стыдно. Словом, начала я матч спокойно, уве­ренно и закончила его чемпионкой мира. Это был пер­вый, и пока единственный матч в истории женских шахмат, в котором претендентка отвоевала чемпионский титул, практически не дав чемпионке никаких шансов.

И все же, разумеется, были у меня трудности, были переживания, были тяжелые позиции, были! Тяжелые позиции, которые приходилось спасать. В ходе матча я поняла, например, что это совсем непросто — встре­чаться на протяжении долгого времени с одной и той же противницей, видеть, как она в одной и той же манере двигает фигуры, переводит часы. Однообразие, однотонность, отсутствие хоть какой-либо новизны... Хорошо еще, если привычки противницы не раздражают — бы­вает ведь и такое. Хорошо, если противница умеет проигрывать, держится с достоинством, иначе радость побе­ды может быть легко омрачена какой-нибудь мелочью — жестом, случайным словом. Мне еще не приходилось про­игрывать матчи, но я очень отчетливо представляю себе, как это нелегко — ничем, никак не проявить своих чувств.

Быкова, несмотря на катастрофически сложившееся для нее развитие событий в матче, держалась, как я уже говорила, в высшей степени корректно. Тогда я не полностью оценила это, считая, что иначе не могло и быть, но теперь, умудренная матчевым опытом, понимаю, что Быкова, испытывая разочарования и огорчения, проявила великолепную выдержку.

На протяжении всего матча произошел только один случай, когда Елизавета Ивановна не выдержала нерв­ной перегрузки. Это было уже в самом конце соревно­вания. В одной из последних партий, не помню уж точ­но в какой, Быкова, сделав ход, забыла перевести часы. Такое случается не так уж редко, особенно в самые на­пряженные моменты, и я в подобных случаях всегда предупреждаю соперниц, что идут их часы. Но в этот раз я просто не заметила этого. Может быть, потому, что в момент, когда была очередь хода Быковой, гуляла по сцене. Так или иначе, погрузившись в раздумья, я вдруг услышала голос Елизаветы Ивановны: «Почему идут мои часы?» Я спокойно сказала: «Наверное, потому, что вы забыли их перевести». — «Нет, я не забыла», — от­ветила Быкова. Я вспыхнула, тут же сделала уже обду­манный ход и встала из-за стола с пылающими щеками. По-видимому, главный арбитр Нина Грушкова-Бельска что-то почувствовала, потому что она сразу же направи­лась ко мне со словами: «Что-нибудь случилось?» Нет, нет, все в порядке, успокоила я арбитра и вышла за ку­лисы, чтобы дать возможность себе и моей сопернице прийти в себя.

Конечно, это был типичный эмоциональный всплеск.

Елизавета Ивановна чисто по-женски дала выход накопившимся отрицательным эмоциям, вряд ли понимая в тот момент, что именно она хочет сказать. Не заподо­зрила же она меня, конечно, в том, что я незаметно от нее, судьи и зрительного зала Дома культуры типогра­фии «Красный пролетарий», где мы играли, перевела ее часы!

Вы можете спросить: зачем я привожу здесь этот ма­лозначительный эпизод? Нужно ли ворошить подобные неэстетичные воспоминания? Для ответа вполне доста­точно было бы одного, необычайно важного, с моей точ­ки зрения, аргумента: ради истины. Эта книга, кстати, имеет смысл только в одном случае — если портреты моих соперниц, как, естественно, и мой собственный, не будут отретушированы.

Но есть и другой аргумент — хочу, чтобы вы поня­ли, что если не для меня, то для Елизаветы Ивановны этот матч был тяжелейшим спортивным и психологиче­ским испытанием. Вот почему даже тогда я лишь на ко­роткий момент почувствовала обиду, а сейчас, по про­шествии полутора десятка лет, и вовсе понимаю, что, безнадежно проигрывая матч, не одержав ни одной побе­ды, Быкова попросту была не в состоянии непрерывно сохранять самообладание — это было выше ее сил.

Матч для моей противницы действительно сложился трагически. В первой партии я, играя черными, сама, к удивлению чемпионки, пошла на разменную комбина­цию. В сравнительно простом эндшпиле Быкова начала выжидательно маневрировать, что ей часто приносило успех, но я психологически была готова к такой игре и сумела перехватить инициативу. При откладывании, однако, я записала слабый ход, и в результате партия закончилась вничью.

Во второй встрече я в лучшем положении вновь не уклонилась от перехода в эндшпиль, в котором добилась подавляющего перевеса, и одержала победу чисто позиционными средствами, то есть применила против Быко­вой ее же оружие.

В третьей партии я сначала ушла в защиту, но по­том сумела завязать осложнения и в обоюдном цейтно­те переиграла противницу.

Думаю, что психологическим эффектом, которого я добилась финальной атакой, можно объяснить, что в четвертой партии Быкова предложила размен ферзей, невзирая на то, что это стоило ей потери двух темпов. Она уповала на эндшпиль, веря или надеясь, что тут я ока­жусь слабее. Но эта встреча, как мне кажется, должна была развеять эти иллюзии и открыть моей сопернице глаза на печальную истину: ни в дебюте, ни даже в эндшпиле чемпионка не была сильнее меня, в середине партии же я заметно превосходила ее.

После пятой встречи, где Быкова в окончании долго проверяла мое терпение в совершенно ничейной позиции, стало ясно, что Бронштейн был прав: четыре партии из пяти закончились в эндшпиле.

Следующие две встречи принесли мне еще два очка, и счет стал 6:1. Не только сам результат, но и ход борьбы показывали, что матч выигран. Если у Быковой и был какой-нибудь шанс, то заключаться он мог только в том, что я по молодости начну играть небрежно или чрезмерно азартно. Но я проявила характер и восьмую партию уверенно закончила вничью.

Девятая встреча была единственной, где я находилась на грани поражения. Уже в дебюте Быкова получила перспективную позицию и развила сильную атаку на королевском фланге. Только тем, что к этому моменту она была уже деморализована, можно объяснить, что мне удалось спастись.

Итак, две ничьи приблизили меня к окончательной победе: счет стал 7:2. Ах, эти ничьи в матчах, как они подчас непохожи на турнирные ничьи! Сколько раз бы­вало в мужских матчах, как один из соперников, добившись перевеса в счете, зарывался потом в окопы, зная, что противник рано или поздно поднимется и пой­дет в самоубийственную атаку, ибо каждая ничья мед­ленно, но верно подталкивает его к краю пропасти. Именно к такой тактике прибег, например, Ботвинник в матч-реванше со Смысловым или Фишер во второй по­ловине матча со Спасским.

Я ничьи по заказу делать не умею даже сейчас. Еще Алехин говорил, что на свете есть немало шахматистов, умеющих отлично играть на выигрыш, а вот специали­стов сделать ничью в нужный момент можно пересчи­тать по пальцам. Обе ничьи в восьмой и девятой пар­тиях получились сами собой, как говорится, по игре, но Быковой от этого было не легче. А затем я выиграла еще две партии. В последней, одиннадцатой встрече я могла выиграть пешку, разменяв при этом своего сильного коня на «плохого» слона белых. Я, однако, проявила тер­пение в духе моей соперницы и дождалась момента, когда можно было взять пешку без размена фигур.

На этой партии матч был закончен. В двадцать один год — в том же возрасте, что и первая шахматная коро­лева Вера Менчик, — я стала чемпионкой мира. Пони­мала ли я, неловко просовывая голову в лавровый венок на сцене Дома культуры «Красный пролетарий», какое тяжелое бремя, бремя чемпионки, взваливаю на свои плечи? Понимала ли, что, как сказала после матча Грушкова-Бельска, это был поединок не столько двух стилей, сколько двух поколений? Понимала ли, что я была ли­дером молодого поколения, которое вплотную приблизи­лось к мужской манере, а кое в чем и к мужскому клас­су игры, и что победа моего поколения открывала новую страницу в развитии женских шахмат?

Ничего я тогда не понимала, просто была ужасно счастлива! Все это я осознала потом. Единственное, что я поняла еще в ходе битвы с Быковой, что матч — это очень, очень серьезное спортивно-психологическое явле­ние, требующее к себе не только внимания, но и почтения.

Матч с Быковой был и, наверное, останется наименее трудным в моей шахматной карьере, но все же именно он многому научил меня в самой сложной области шах­матного спорта. Счет матча неточно отражает истинное соотношение сил. Быкова вовсе не была столь безобид­ной соперницей, как это можно подумать, имея в виду окончательный итог. Она боролась с необычайным упорством до самой последней партии, хотя задолго до финальной встречи было ясно, что корону ей уже не удержать. Но, во-первых, она не выдержала острокомбинационной борьбы, близкой к мужскому стилю, которую мне удалось навязать в нескольких встречах, а во-вто­рых, сказалась довольно большая разница в возрасте, чем во многом объяснялись частые цейтноты моей соперницы.

Было еще и в-третьих — быть может, самое глав­ное: вопреки своим ожиданиям Быкова не главенство­вала в эндшпиле, на своей «собственной» территории, и это, по моему глубокому убеждению, имело столь боль­шой психологический эффект, что чемпионка мира поте­ряла уверенность в себе.

Словом, его величество матч, как и всегда, оказался безжалостным и полностью проявил свой суровый характер.

Перейти к 8-й главе "Трудный характер Олимпиад"