Необязательное послесловие
Марк Глуховский
С Марком Израилевичем мы познакомились 10 лет назад, когда я начал работать редактором журнала «Шахматное обозрение». То есть познакомились мы наверняка раньше, но общаться начали именно в тот момент, когда я «возвращал» его в журнал. Из-за конфликта с Рошалем Дворецкий несколько лет не печатался в «64», но вскоре стал одним из наиболее ценных авторов обновленного журнала. В редакционном портфеле, как правило, лежали две-три его статьи; он сам знал, о чем и когда ему хочется написать. Марка всегда интересовало не «когда выйдет статья», а как она будет выглядеть. Он любил посмотреть на верстку перед публикацией и придавал большое значение шрифтам, размеру диаграмм и тому подобным «мелочам», из которых и состоит работа редакции.
Марк Израилевич не был «душой компании», общаться с ним следовало именно один на один. В формате диалога он раскрывался полнее всего. Помню нашу первую «рабочую встречу»: минут за десять мы обсудили какой-то производственный вопрос, а потом часа три болтали на самые разные темы. Мы часто встречались в редакции «64» на Гоголевском бульваре и в пресс-центрах проходивших в Москве турниров — Марк старался не пропускать ни одного.
Время от времени я оказывался у него на кухне; мы долго пили кофе, а потом переходили в кабинет. Дом у него был чрезвычайно уютный и по-московски гостеприимный. Чувствовалось, что хозяину в нем хорошо, и также быстро в нем становилось хорошо гостю. Предметом моей зависти были книги, расставленные в идеальном порядке. Стандартный набор московского интеллигента, который много лет назад меня раздражал (ну почему у всех одинаковый?!), а сейчас радует и умиляет — мало кто сохранил верность себе и своим, прошу прощения, юношеским идеалам.
Единственным свидетельством того, что вы находитесь в гостях у одного из самых знаменитых людей в шахматном мире, были полки, заставленные его книгами, выходившими на всех основных европейских языках.
Общение с Марком Израилевичем напоминало платоновские диалоги. Он нуждался не в аудитории, а в собеседнике. Отталкивался от него для того, чтобы развить какую-то мысль. При этом внимательно прислушивался к собеседнику, не был догматиком, готов был поменять свое мнение, выслушать противоположное. Как и Платон, самым ценным Дворецкий считал абстрактное знание. Он стремился к знанию как таковому и пытался передать знание ученикам; шахматы с их бесконечным разнообразием были для него прекрасным тренажером ума. Тренажером духа выступала вроде бы меняющаяся, но при этом всегда одинаковая российская действительность.
Он не боролся за место под солнцем. Приходил, если звали; работал, когда приглашали. Давал интервью, когда просили. В конкуренции честолюбий не участвовал. Переживал не за себя, а за учеников. Цену себе знал, но никакой травмы от недостаточной востребованности заметить было невозможно. Наверняка все это перегорело в зрелые годы. Жизнь в России учит смирению. Как Рихтер, готовый играть в любом зале, он мог готовить лучших шахматистов мира, а мог дать мастер-класс в шахматной школе Обнинска. Потом с искренним энтузиазмом рассказывал о том, что и в Обнинске нашел толковых ребят, с которыми было о чем поговорить. Снобизма в нем не было вовсе, если он и презирал кого-то, то только тех, кто презрения заслуживал.
Он старался не делать необязательных вещей. Писал только когда хочется и только то, что хочется. Невозможно представить его работающим «по заказу»: пишущим неинтересную статью, тренирующим бездарного ученика. Возможно, болезнь научила его ценить время. К раку, с которым успешно боролся много лет, относился стоически. Не таился, спокойно и без пафоса отвечал на вопросы о здоровье, как если бы речь шла не о его жизни, а о хитростях любимых им ладейных окончаний. Никогда ни о чем не просил — поэтому в мире нет ни академии Дворецкого, ни даже школы его имени. Учил только тех, кто сам хотел учиться.
И научил. Наверняка меньше, чем мог бы. Но все равно — очень и очень многих. Книга, которую вы держите в руках, живое тому свидетельство.