Партия жизни.

У каждого шахматиста, даже если он скромный, ни на что не претендующий любитель, бывает «партия жизни». Для одних это партия, которая позволила до­биться наибольшего спортивного успеха, для других — доставившая величайшее наслаждение эффектной ата­кой с жертвами нескольких фигур, для третьих — это поединок, в котором в единое нерасторжимое целое слились глубокий стратегический замысел и изящное тактическое завершение борьбы.

Иногда «партий жизни» бывает несколько — трудно ведь выделить какую-либо одну, чаще всего сердце прикипает к нескольким партиям, каждая из которых по своему мила, хотя бы тем, что, играя ее, вы испытывали необыкновенное вдохновение.

Долгое время мне казалась моим лучшим шедевром партия с Верой Тихомировой, сыгранная в полуфинале СССР 1958 года в Батуми. Играли мы в летнем театре городского парка, там было много публики, а на меня скопление зрителей всегда действует воодушевляюще. И это несмотря на то, что по натуре я была тогда стес­нительная: когда приходилось выступать перед большой аудиторией, смущалась, мне трудно было выдавить из себя даже несколько фраз.

Возможно, это объясняется тем, что мне уже в очень раннем возрасте приходилось выступать перед взрослы­ми и очень уважаемыми «дядями», которые к тому же

ждали от меня откровений. Помню, однажды после по­беды в первенстве Грузии в 1956 году, где я, 15-летняя девочка, набрала 1572 очков из 16, меня пригласили в редакцию республиканской газеты «Коммунист», сде­лали подарок и попросили что-нибудь сказать. В неболь­шой заметке по этому поводу сообщалось, что после различных поздравлений с ответным словом выступила Нона Гаприндашвили.

Насчет «ответного слова» это было сказано слишком сильно, хотя и абсолютно точно. Я действительно произ­несла ответное слово, но... одно-единственное: встав, я оглядела присутствующих, покраснела и неожиданно для самой себя вместо заготовленных «красивых» фраз сказала смущенно «спасибо» и села. Тем не менее, мое «ответное слово» было встречено общим смехом, в це­лом, как мне кажется, одобрительным.

Должна сказать, что вообще-то я у себя в родном Зугдиди чрезмерной стеснительностью не отличалась. По-видимому, на меня парализующе действует — сейчас, правда, уже меньше — именно торжественность, парад­ность обстановки. В привычной среде, получив неплохую практику в бесконечных играх с братьями и соседскими мальчишками, я была сорванцом. (Между прочим, зная мой нрав, родители не покупали мне кукол: я в них ни­когда не играла, да и не стала бы играть. Первая кук­ла появилась у меня, когда я уже была чемпионкой мира: ее подарили мне подруги — студентки института иностранных языков. Теперь, когда мне дарят куклы, я отдаю их обычно племянницам.)

Как-то, помню, в тринадцать лет я пошла на рынок за каштанами.— очень люблю их и жареными, и сыры­ми, и особенно вареными. Выбрав каштаны, я попросила взвесить килограмм и полезла в карман за деньгами, но, увы, их не оказалось. Я стала огляды­ваться, и тут стоявшая рядом женщина показала мне глазами на мальчишку в шинели — это он вытащил у меня деньги. Я подбежала к нему с криком: «Эй, маль­чик, заплати-ка за мои каштаны!» Он безропотно вынул деньги.

Однажды я что-то натворила, и на меня рассердился наш сосед Гено Джигушия. Он сердито накричал на меня. Вступать с ним в перебранку я не смела — у нас старшие люди в особом почете, да и потом он был вообще уважаемый человек, да к тому же еще и сосед. И все же я нашла выход: подумав, я строго сказала ему: «Кричи, кричи! Ты еще не знаешь, кем я буду, когда вырасту!»

Но вернемся к партии с Тихомировой. Хотя к тому времени я еще не имела очень крупных успехов (в 1956 году, в первом своем финале чемпионата СССР, разделила 7—9-е места, а в следующем— 11—13-е), тем не менее, у меня уже начал складываться стиль, кото­рый стали потом называть мужским — при всей симпатии к своему полу я горжусь такой характеристи­кой. Я была тогда сильным тактиком и вместе с тем уже начинала входить во вкус стратегии. Моим преиму­ществом был, помимо всего прочего, юный возраст: встречаясь со взрослыми, я не боялась проиграть, я вообще ничего не боялась — меня мало заботил резуль­тат, мне был чужд тогда какой-либо практицизм. Поэтому я могла позволять себе любые творческие эксперименты, охотно шла на обоюдоострые позиции, где все «висит» на обоих флангах, где не только не­приятельский, но и собственный король испытывает тревогу,

А шахматистки, откровенно говоря, очень не любят, когда их тылы оказываются под угрозой. Шахматистки (да и шахматисты тоже!) предпочитают, как правило, получить позиционный перевес, еще лучше — материаль­ный, по возможности без риска. Я же действовала по-иному, не боялась риска, а захват инициативы счита­ла своей главной целью в каждой партии.

К этому, помимо моего характера, помимо влияния моих тренеров, был причастен еще и Михаил Таль. С 1956 года, когда он впервые выступил в чемпионате страны, я восхищалась его партиями, а после проходив­шего в Тбилиси чемпионата 1959 года, где я не пропустила ни одного тура, и вовсе стала убежденной «фаталисткой».

В чемпионате Грузии 1956 года, например, я могла во встрече с Лианой Хачапуридзе выиграть ферзя за два слона и пешку. По-видимому, этого тоже было до­статочно для победы, и подавляющее большинство шах­матисток так бы на моем месте и поступили. Но мне не понравилось, что в этом случае фигуры Лианы, осо­бенно слоны, оживали, и я отказалась от материальных благ и сама пожертвовала фигуру, резко активизировав свои войска. Этот небольшой эпизод раскрывает особен­ности моей тогдашней игры — острой, агрессивной.

Итак, в батумском полуфинале меня очень устраива­ла обстановка — оживленная публика, море, не говоря о том, что с этим чудесным городком у меня было уже связано немало приятных воспоминаний. Словом, игра­лось мне свободно, легко, я наслаждалась шахматами. Так вот, в партии с Тихомировой я пожертвовала фер­зя всего-навсего за слона! Причем за эту жертву я по­лучила очень опасную инициативу, но и только!

Потом я анализировала эту партию вместе с извест­ным грузинским мастером Виктором Арсеньевичем Гоглидзе, и выяснилось, что при правильной игре с обеих сторон борьба должна была закончиться вничью. Но в том-то и дело, что находить сильнейшие ответы в возникшей ситуации моя опытная противница уже не могла. Не побоюсь сказать, это была типично талевская жертва, и далеко не каждый мастер, даже и мужчина, пожелал бы расстаться со своей сильнейшей фигурой только за инициативу, причем без какой-либо ясной компенсации в ближайшем будущем.

Тихомирова, насколько могу судить, была ошеломле­на. Такую игру женщины, по крайней мере тогда, не выдерживали — это был непривычный Для них, жест­кий, бьющий по нервам стиль. Моя противница стала подолгу задумываться, и дошло до того, что на послед­ние шестнадцать ходов у нее остались считанные се­кунды. Мне стало ясно, что Тихомирова просто физи­чески не успеет сделать до контроля положенные со­рок ходов. Здесь я допустила характерную ошибку: са­ма стала быстро играть и, конечно, испортила концовку партии, но на результате это отразиться не могло — Тихомирова просрочила время.

Несколько лет, повторяю, эта партия была моей любимицей.

Но затем другая встреча оттеснила ее, став «парти­ей жизни», и до сих пор, накопив уже большой опыт, я не вижу ей достойной замены. Случилось это в 1961 году на турнире претенденток в югославском курортном го­родке с несколько странно звучащим названием Врнячка-Баня. Я в свои двадцать лет не только впервые участвовала в турнире претенденток, но, если не счи­тать поездки с командой Грузии в Румынию в том же году, вообще впервые участвовала в турнире за ру­бежом.

Забегая вперед, скажу, что я заняла первое место и завоевала право встретиться в матче с тогдашней чемпионкой мира Елизаветой Быковой. Но здесь мне хочется пока рассказать только об одной встрече, встрече, скорее всего предрешившей исход турнира и укрепившей меня во взглядах на шахматное искусство вообще и на мое шахматное призвание в частности. Партия эта обошла мировую шахматную печать, кон­цовку ее анализировали многие гроссмейстеры, что мне, естественно, было приятно, хотя гордиться я могла лишь второй половиной партии.

Эта партия — против талантливой югославской шахматистки Милунки Лазаревич — состоялась в десятом туре в момент, когда у меня было 7 очков из 8, а у Лазаревич — 6. Стало быть, соперница в случае ее удачи меня догоняла, а, учитывая, что турнир близился к финишу, победа, помимо всего, давала бы Милунке бесспорное психологическое преимущество. Словом, надо было готовиться к тому, что противница предпри­мет штурм, тем более что она играла белыми.

В неизбежности такого штурма, впрочем, можно бы­ло не сомневаться уже по одному тому, что моей сопер­ницей была Лазаревич. Литератор по профессии, живая и впечатлительная, Лазаревич — одна из самых ярких фигур в женских шахматах шестидесятых годов.

Натуру несколько артистичную, даже богемную, Лазаревич в шахматах привлекают только атаки, комби­нации и жертвы. К позиционной игре, к шахматному скопидомству, к накапливанию мелких преимуществ она испытывает откровенную неприязнь, чтобы не ска­зать отвращение. Если партия, не дай бог, переходит в эндшпиль, особенно такой, где требуется только точ­ность, аккуратность, иначе говоря — голая техника, у Милунки пропадает к игре всякий интерес. Она очень самоуверенна, переубедить ее в чем-нибудь, даже если она явно не права, трудно, чтобы не сказать невозмож­но. Если при всем этом Милунка Лазаревич умудряется на протяжении очень многих лет быть одной из пре­тенденток на шахматную корону, можно понять, на­сколько щедро одарена она от природы.

При таком стиле надо обладать «безумством храб­рых». Милунке неважно, с кем она играет, пусть даже и с очень сильной противницей — она все равно будет жертвовать пешки, фигуры — лишь бы захватить ини­циативу, создать атаку, В этой неутолимой жажде на­ступления, наступления любой ценой — и сила, и сла­бость этой шахматистки.

Лишенная каких-либо прозаических расчетов, Милунка может пойти на жертву пешки или даже фигуры и тогда, когда к этому нет, по существу, никаких осно­ваний — что называется, из любви к искусству. Но зато когда у нее есть предпосылки к штурму, она крайне опасна.

Неудивительно, что с таким стилем она убирает слабых противниц шутя, во встречах же с сильными многое, если не все, зависит от того, в чьих руках ока­жется инициатива. Как нетрудно догадаться, дебют­ную теорию Милунка Лазаревич практически игнори­рует: белыми она разыгрывает дебют Берда, черными, в зависимости от первого хода соперницы, сицилианскую или голландскую защиту. Импровизатор по нату­ре, она главный упор делает на середину игры. Именно середина, миттельшпиль — ее родная стихия, в которой Милунка чувствует себя хищницей, этакой акулой шахматного океана.

В приверженности Лазаревич всего к двум-трем де­бютам тоже есть своеобразный вызов: она идет в бой с открытым забралом, не хитря и не ловча. Она как бы говорит своим противницам: вы все знаете обо мне, вот она я перед вами без подвохов — так давайте же начнем честный и бескомпромиссный бой. Правда, при­меняя одни и те же хорошо изученные ею начала, Ми­лунка и сама в известной степени страхует себя от не­ожиданностей, но только в известной степени, ибо со­перницы, зная ее любимые дебютные схемы, могут исхитриться и преподнести ей неприятный сюрприз.

К сожалению, у Милунки слабое здоровье, к тому же она очень много курит, поглощает в день десятки чашечек крепкого кофе. И все же она умудряется почти в каждой партии нагнетать высокое давление.

Я говорю о Милунке с таким увлечением потому, что мне импонирует ее стиль. Мне не может не нра­виться, что Милунка идет на рискованные жертвы да­же тогда, когда видит, что, скорее всего, а гака не состоится. Видит это и... ничего не может с собой поде­лать, не может удержаться от соблазна и, конечно, про­игрывает. Мне не может не нравиться ее стиль потому, что в такие минуты в Милунке художница берет верх над спортсменкой, чувство побеждает рассудок. Хоть во мне самой между творческим и спортивным началами обычно существует взаимопонимание, а все же моему грузинскому и шахматному характеру такая романтич­ность очень по духу.

Милунке так и не удалось сыграть матч на первен­ство мира, хотя однажды она была очень близка к этому. В турнире претенденток 1964 года, проходив­шем в Сухуми, Милунка перед последним туром опере­жала соперниц на очко, причем ей оставалась сравни­тельно несильная соперница — Грессер, богатая аме­риканка, которая даже со слабыми противницами ста­ралась быстро закончить встречи вничью, а потом шла в зал и всласть наслаждалась игрой сильных. Очень самолюбивая, Грессер не любила, однако, когда ее не­дооценивали, и с фаворитами старалась играть как мож­но лучше.

Словом, к партии с Лазаревич Грессер тщательно подготовилась, тем более что, как она видела, Милунка не принимала ее всерьез. Между тем ситуация была такова, что Милунке достаточно было свести партию вничью, а уж этого результата она, казалось бы, легко могла добиться.

Короче говоря, Лазаревич села за столик, совершен­но не готовая к тяжелой борьбе, на которую настрои­лась Грессер. Конечно, для шахматистки столь высоко­го класса это была совершенно непростительная ошиб­ка. В момент, когда решается судьба такого ответ­ственного соревнования, когда становится возможным достижение цели, к которой стремилась столько лет, проявить легкомыслие, забыть алехинское напоминание о том, что партия — это вопрос самолюбия, в данном случае самолюбия независимой по характеру сопер­ницы, не желавшей признавать ничье превосходство?! Но такова уж Милунка...

Грессер получила по дебюту хорошую позицию, усиливала ее каждым ходом и с железной последовательностью довела партию до логического конца. Это тоже, наверное, была партия ее жизни — не сумев как претендентка ничего добиться сама, Грессер в по­следнем туре оказалась в центре внимания и стала своего рода героиней соревнования.

Боже, какой это был удар для гордой Милунки, ко­торая уже считала себя, наверное, претенденткой! Де­ликатная Грессер, понимая, какое огорчение причи­нила она Лазаревич, осторожно спросила ее после партии:

—    Милунка, надеюсь, вы не обиделись на меня?

Та посмотрела ей прямо в глаза и холодно отве­тила:

—  Неужели вы думаете, что после этого я вас по­любила?..

Впрочем, у Мидунки оставался еще неплохой шанс, но судьба вновь жестоко над ней посмеялась. Трем победительницам турнира, разделившим первое место, — Лазаревич, Татьяне Затуловской и Алле Кушнир — предстояло сыграть по две дополнительные партии, В первом круге Милунка выиграла у обеих соперниц и вела 2:0! Никто, наверное, в тот момент не сомневался в успехе югославской шахматистки, но она, увы, осталась верна себе. Даже после того, как Милунка проиграла во втором круге Затуловской, ничья в по­следней партии — с Кушнир обеспечивала ей право на матч. Милунка продержалась в этой партии восемна­дцать ходов...

Вот такая противница — неуравновешенная, чрез­мерно эмоциональная, иногда даже и легкомысленно относящаяся к борьбе, но в то же время необычайно талантливая и очень опасная в моменты душевного подъема, в штурме, в лихой кавалерийской атаке — противостояла мне, тогда еще недостаточно опытной, но, наверное, такой же смелой, только более спокой­ной, стойкой, упорной. На том этапе турнира претенден­ток Лазаревич как раз испытывала душевный подъем, игра у нее, что называется, шла, почти в каждой пар­тии она поднимала свои войска в атаку, и даже если атака иногда бывала больше психической, чем реаль­ной, Милунка, пользуясь растерянностью соперниц, уверенно набирала очки.

Подготовиться к этой партии было нетрудно: играя черными, я знала, что будет дебют Берда, и вместе с моим тогдашним тренером Михаилом Васильевичем Шишовым мы заранее приискали вполне приличный вариант. И все же в дебюте я допустила неточность, и случилось самое страшное, что могло только произойти во встрече с Лазаревич: я уступила ей ини­циативу.

Чтобы эта инициатива не переросла в стремитель­ную атаку, пришлось отдать пешку. И тут передо мной возникла дилемма, с которой нередко приходится стал­киваться шахматистам: либо переходить в эндшпиль без пешки, заведомо обрекая себя на трудную, а главное, пассивную защиту, либо что-то пожертвовать, в данном случае — отдать ладью за легкую фигуру и перехва­тить инициативу.

Вообще говоря, играть против Милунки без пешки в эндшпиле, где ей предстоит терпеливая реализация пе­ревеса, не так уж безнадежно, но дело в том, что и я была тогда (как, наверное, и сейчас!) отнюдь не люби­тельницей пассивной обороны. Правда, острая игра, которая неминуемо должна была возникнуть после жертвы, была по душе сопернице, но я все-таки верила, что сумею перехватить инициативу, а вот это-то Милунке придется как раз не по вкусу.

Было еще одно обстоятельство, повлиявшее на мое решение. Мой первый учитель Вахтанг Ильич Карселадзе, обладавший, помимо других достоинств, редкостной тренерской интуицией, старался развивать во мне, как и в других своих учениках, в первую очередь то, к чему лежала моя душа. Не навязывать свои взгляды, не ло­мать натуру учеников, не подминать их творческие вку­сы под свой собственный, а всячески способствовать прорастанию тех семян, которые уже были посеяны при­родой, — вот что было одним из его основных педагоги­ческих принципов.

Помню, как-то я прочитала в «Советском спорте» интервью с англичанином Фредом Перри — одним из крупнейших в мире знатоков тенниса. В этом интервью Перри высказал свое убеждение в том, что современный теннис — это проблема индивидуальности. Не угнетать индивидуальность, не сглаживать острые углы личности теннисиста, а всячески развивать то неповторимое, что присуще данному спортсмену, — вот в чем, по мнению Перри, заключается задача каждого тренера. Даже ес­ли теннисист выполняет тот или иной удар технически не совсем верно, но добивается при этом эффективнос­ти, то не нужно ломать его технику, не нужно переучивать.

Я полностью согласна с этой точкой зрения. Конечно, школа основательная необходима, но, обучая, надо каждому спортсмену дать право и на «произвольную программу».

Однажды летом 1956 года я получила письмо от маститого мастера Василия Николаевича Панова, одарен­ного шахматиста и шахматного литератора, человека резкого, язвительного, не очень-то склонного к компли­ментам. С одобрением отозвавшись о некоторых моих партиях, которые понравились ему свежестью, тактиче­ской остротой, он дал мне совет, которому я всегда стремлюсь следовать: «Прежде всего старайся сохранить свою индивидуальность, свое творческое «я»; не приспо­сабливай его к схемам и советам, а, наоборот, схемы и советы приспосабливай к нему».

Милунка Лазаревич спокойно ходила по сцене, с любопытством поглядывая на чужие партии, а я застыла над доской. Был большой соблазн улизнуть в эндшпиль без пешки (хотя, честно говоря, спасти пол-очка и в этом случае было бы очень трудно), но вся моя душа восставала против этого. Да потом и позиция подска­зывала именно такое решение, тем более что вместо того, чтобы вести нелегкую защиту, я переключалась на столь желанную моему сердцу атаку.

Итак, отдав пешку, я затем отдаю еще и ладью за слона. Мосты сожжены, ничьей в этой партии скорее всего уже не будет. Как мне потом рассказывал Шишов, все тренеры участниц турнира — гроссмейстеры Болеславский и Бондаревский, мастера Константинополь­ский, Макогонов, венгр Силади, югославы Чирич, Минич и другие — следили теперь за нашей партией — и уже не только потому, что это была встреча лидеров: сама позиция вызывала у них острейший интерес.

Между тем положение на доске становилось все более тревожным. Инициатива пока еще по-прежнему оставалась у белых, и Милунка считала, по-видимому, что развязка близка. Во всяком случае, она отказалась от возможности завершить поединок вничью с помощью вечного шаха.

Я по-прежнему подолгу задумывалась над каждым ходом, а Милунка по-прежнему гуляла в это время по сцене. Был момент, когда моя противница была очень близка к триумфу. Не оставшись в долгу, Милунка то­же предложила мне в жертву целых две фигуры, причем одну из них, слона, я взяла с шахом и уже записала ход, которым должна была снять с доски и белого ко­ня, оставаясь с материальным преимуществом. Я соби­ралась было протянуть руку к коню, но что-то заставило меня еще раз обдумать шаг, который должен был стать роковым для Милунки... или для меня самой.

Я впилась взглядом в доску и вдруг поняла все: белые в этом случае наносили красивый тактический удар, и мой несчастный король получал мат, причем даже двумя способами! Милунка была в своей стихии... Я зачеркнула записанный ход и стала лихорадочно искать выход из создавшегося положения.

Суть позиции заключалась в том, что главным, решающим фактором был не материальный перевес, ко­торого могла добиться та или другая сторона, а то, что в шахматах принято называть темпом. Выигрывала та из нас, кто быстрее, стремительнее нападала на неприя­тельского короля. В этот момент все зависело только от судьбы королей: такие «мелочи», как лишняя фигура, решающего значения не имели. Поняв, а может быть, скорее почувствовав это, я нашла оригинальный план с уводом моего короля из опасной зоны с одновременным подключением его к остальным силам, которые плели матовую сеть вокруг белого короля. Если хотите, это было прозрение, которое приносит шахматистам наивыс­шую творческую радость.

Как рассказывал потом Шишов, Бондаревский в этот момент взял его под руку и почти силой увел моего разволновавшегося тренера в буфет. Гроссмейстер уже нашел опровержение замысла белых и, помешивая кофе и смеясь, сказал Шишову: «Если Нона пойдет королем на е7, ей можно сразу дать звание кандидата в масте­ра». Не очень-то Бондаревский расщедрился, между нами говоря, потому что ход этот найти было не так-то просто, особенно в той нервозной обстановке.

Ход этот, особенно в связи с последующими, был парадоксален: уходя от одной опасности, король двигал­ся навстречу другой, ибо он сделал один, а затем: еще два шага вперед, навстречу неприятельским силам. Очень редко случается, чтобы в середине игры король, наиболее уязвимая фигура, которую шахматисты обычно прячут в самое укромное место, вдруг принял активное участие в наступлении. Между тем было именно так — черный король помогал своим фигурам завершить окру­жение неприятельского короля.

Кстати сказать, после второго хода королем Бондаревский признал свой «промах»: «Нет, знаете ли, я ошибся, Ноне сразу можно дать звание мастера». А после того как король осмелился еще продвинуться вперед, Силади, по словам Шишова, воскликнул: «Да ведь это гроссмейстерская игра!» Это уже был явный перебор, редкое у мужчин-шахматистов джентльменство по отношению к игре женщин, но факт остается фак­том — три хода моего короля произвели даже на зна­токов бесспорное впечатление.

Как я теперь понимаю, в этот мой звездный час, ког­да ситуация требовала тактической прозорливости, самобытности мышления и редкого для моего эмоционально­го пола хладнокровия, с особенной отчетливостью выразило себя в трех ходах королем влияние, которое оказывали на меня два моих учителя. Карселадзе вся­чески старался развить обнаружившиеся у меня тактические задатки, именно в этом видел он мою шахматную изюминку, считая, что овладевать позиционным мастер­ством можно, в отличие от тактического, всю жизнь. Мудрый и осторожный Шишов всегда напоминал мне о том, что надо семь раз отмерить. Именно отмеряя седь­мой раз, я почуяла скрытую опасность, именно комби­национное зрение позволило мне эту опасность разглядеть.

Между тем, Милунка, для которой марш черного короля был полной неожиданностью, перестала гулять по сцене. Судя по ее побледневшему лицу и взволно­ванно заблестевшим глазам, она испытывала растерян­ность. Возле нее выросла куча окурков, она пила одну чашечку кофе за другой, но я поняла, что нить игры моя противница потеряла. Может быть, позиция белых была еще боеспособна, но перемена ролей подействова­ла на Милунку ошеломляюще.

Надо сказать, что решительная перемена обстановки, когда преследователь вдруг замечает, что неожиданно стал преследуемым, всегда вызывает шоковое состояние даже и у мужчин. Удивительно ли, что соперница, не любящая к тому же обороняться, растерялась. Об этом лучше всего свидетельствовало, что Милунка, не найдя лучших ходов, полностью уступила мне инициативу, после чего контрнаступление черных стало неотразимым. Заключительную позицию анализировали многие шахматисты, но, насколько могу судить, так никто и не нашел благополучного решения стоящих перед белыми проблем.

Почему я так подробно рассказываю именно об этой партии? Не только потому, что она для меня, что на­зывается, самая-самая. И не потому, что после нее меня стали всерьез считать фавориткой турнира претенденток (а до того я ходила среди «темных лошадок») и начали мучить любители автографов.

Я хотела рассказом об этой партии еще и показать, что вопреки давней (и давно устаревшей!) репутации женских шахмат у нас, на «женской половине», слу­чаются столь же драматичные, столь же волнующие события, что и у мужчин.

Да, в спортивном смысле мы пока уступаем сильно­му полу, на то есть свои причины, и я об этом еще по­говорю, но во всех остальных аспектах шахматная борьба среди женщин мало чем уступает столь волную­щей миллионы болельщиков шахматной борьбе среди мужчин. И у нас есть свои драмы и трагедии, и у нас есть неудачницы, которым фатально не везет в достиже­нии их заветных мечтаний, и у нас есть роковые ошибки, ведущие к непоправимым последствиям.

Перейти к 3-й главе "Правила игры"