Правила игры.

Афоризмы, увы, тоже подвержены инфляции. Неког­да выражение «стиль — это человек» звучало откровени­ем, сейчас оно воспринимается чуть ли не как баналь­ность. Тем не менее эта короткая фраза выражает драгоценную мысль. И в шахматах, к их чести, стиль игры во многом обусловлен характером человека, его интеллектом, кругозором, вкусами, привычками, словом, если говорить по так называемому большому счету, его мироощущением.

Характер, как известно, зависит не только от наслед­ственности, его формирует окружающая среда и нако­нец «дорабатывает» Сам человек. Не знаю, как с на­следственностью, и затрудняюсь судить, насколько я сама, если можно так выразиться, создавала себя, но вот о воздействии той обстановки, тех людей, которые влияли на меня, имею точное представление. Без рас­сказа об этих людях мне было бы трудно объяснить не только особенности моего человеческого характера, но и стиля -игры, моего шахматного мировоззрения.

Родом я из небольшого грузинского городка Зугдиди. Мой отец Терентий Северьянович был директором сель­скохозяйственной школы, а кроме того, преподавал в техникуме. Ему приходилось. Много работать: у меня было еще пять братьев. Самый старший Эмзар (к момен­ту моего появления на свет в 1941 году ему было семь лет), затем идут «по ранжиру» Тамаз, Джемал, Мурад, а после меня родился еще и Нугзар. Так как отец ухо­дил рано, а приходил поздно, то все заботы лежали на маме — Вере Тадеевне, а также на бабушке Кионии.

Бабушка была на редкость мудрой и доброй. Хотя у нас в Грузии по традиции рождение мальчика считается большим праздником, чем рождение девочки (впрочем, эта традиция, по-моему, существует уже тоже больше «по традиции»!), родители мои и особенно бабушка очень хотели, чтобы в семье появилась девочка. Когда родился Джемал, Киония до четырех лет одевала его как девочку и отпустила ему длинные волосы, которые заплетала в косы.

Как единственная девочка я пользовалась со стороны взрослых особым вниманием, но среди братьев ни на какие привилегии не могла претендовать. Больше того, они принимали меня в свои игры именно при том усло­вии, что я не буду рассчитывать на поблажки.

Мне было очень легко выполнить это требование, потому что я и сама никогда не запросила бы пощады. Только один раз, когда я стояла в воротах и противни­ки— мальчики с соседнего двора — должны были бить одиннадцатиметровый, всплыл вопрос о том, что меня, как девочку, надо на этот момент заменить. Но запро­тестовали, во-первых, противники, а во-вторых, я сама...

Так уж случилось, что я в детстве играла только с мальчиками, терпеливо соблюдала все правила, почти никогда не плакала, но зато и сама не давала спуску Никому. Дома все уже привыкли к этому, только бабуш­ка Киония никогда не могла смириться с тем, что я пренебрегаю обществом сверстниц, и иногда бунтовала, не пускала меня во двор, но я, если не помогали моль­бы, вырывалась и мчалась к своим братьям и их приятелям.

У нас был большущий двор, площадью примерно в полгектара, поэтому именно к нам чаще всего приходи­ли не только соседские мальчишки, но и «весь цвет» нашей улицы. Игры мы предпочитали в основном спортивные. Играли в футбол, волейбол, настольный теннис. К стене дома был прикреплен баскетбольный щит, и мы состязались в меткости бросков. Стояла у нас во дворе и перекладина, висели гимнастические кольца. Иногда мы вставляли в кольца доску и кача­лись, как на качелях. Бабушка боялась даже смотреть на это и, охая, уходила в дом.

Неудивительно, что, кроме Эмзара, который был книголюбом и, как старший, отличался от всех нас серьезностью, остальные братья и, конечно, я вместе с ними увлеклись спортом, стали заядлыми болельщика­ми. Тамаз, например, был игроком сборной Зугдиди по баскетболу, Джемал играл в футбол, увлекался конным спортом, окончил институт физической культуры, был чемпионом Зугдиди по шахматам, как, впрочем, и Та­маз тоже. Сильнее всех, однако, играл в шахматы Змзар, который дважды участвовал в чемпионатах Грузии. Впрочем, все мои братья имеют по шахматам первый разряд. Самый младший — Нугзар несколько лет играл в сборной молодежной Грузии по гандболу.

Страсть к спорту сохранилась у меня на всю жизнь. И в студенческие годы, и даже потом, когда уже стала мамой, я старалась не пропускать матчи по футболу, баскетболу, гандболу, волейболу и многим другим ви­дам спорта. Сама я довольно прилично играю в настоль­ный теннис, и нередко добивалась успехов в такой сугубо мужской игре, как бильярд.

В 1962 году я жила под Москвой, готовилась к мат­чу с чемпионкой мира Елизаветой Быковой. Здесь же^? находилась и наша сборная мужская команда, которой предстояло вскоре участвовать в очередной олимпиаде. При всем моем глубочайшем почтении к прославленным гроссмейстерам я все же не стеснялась обыгрывать их в бильярд и в настольный теннис, участвовала в лодоч­ных гонках с Давидом Бронштейном, а с теми гросс­мейстерами, кто оказывал мне честь, играла пятиминут­ные партии, играла с огромным спортивным азартом, очень-очень хотела побеждать...

Возвращаясь к детским годам, хочу сказать, что именно в играх с мальчиками, которым я старалась ни в чем не уступать, развилось и окрепло во мне обо­стренное самолюбие, та женская гордость, которая за­ставляет меня играть в мужских турнирах и ис­пытывать особенное наслаждение от побед над «силь­ным полом».

Ах, эта гордость, как иногда она мешала мне! Меша­ла даже тогда, когда я встречалась с заведомо сильней­шими, где уж, казалось, не грех было бы смириться. В 1964 году я вместе с Михаилом Талем выступала на международном турнире в Рейкьявике. Когда мы еха­ли в легковой машине на очередной тур, великодуш­ный Миша, взглянув искоса на меня, осторожно ска­зал:

—  Нона, я бы охотно предложил ничью, но, зная твой характер, боюсь, что ты можешь обидеться. Я не ошибся?

Я улыбнулась:

—  Мне, конечно, льстит твое предложение, но ты прав, Миша, — мы должны играть.

—  В таком случае я сообщаю тебе, что мой первый ход будет е2 — е4!

Таль хотел хотя бы этим продемонстрировать свою галантность. Правда, если говорить откровенно, с его стороны это было не бог весть какое великодушие, по­тому что он почти всегда начинает партию именно этим ходом. И все-таки его прямота мне понравилась, но я не хотела получать даже такой скромный подарок.

—  В таком случае, — сказала я в тон ему, — я от­вечу е7— е5!

Таль рассмеялся:

—    Тогда я сыграю испанскую.

— А я тогда применю вариант, который встретился у нас на блицтурнире в Гастингсе (мы играли там вместе до Рейкьявика).

Партия началась, конечно, именно так, как мы «гро­зились», и длилась около пяти часов. Таль одержал победу на 39-м ходу, но ему пришлось изрядно потрудиться...

Участвовала я в детстве и в военных играх. Это Эмзар создал при нашем дворе тимуровский отряд, состоявший, правда, в основном из моих братьев. Штаб нашего отряда действовал не вполне в духе тимуровских традиций, планируя только военные игры, в которых я принимала непременное участие.

Я рассказываю об этом потому, что, помимо влияния родителей, школы, пионерской организации, испытывала с малых лет воздействие, если так можно выразиться, коллектива нашего двора. Я находилась в особой, заме­чательной нравственной атмосфере, где считалось са­мым позорным, самым отвратительным задирать нос, пытаться поставить себя выше других. Я получила в этом смысле такую нравственную закалку, что любая попытка со стороны кого угодно проявить высокомерие вызывает во мне яростный протест.

Нередко приходится .слышать и читать о том, что детей надо беречь от вредного влияния улицы. Навер­ное, во многих городах, особенно крупных, это действительно актуальная проблема. Но мой личный опыт позволяет мне высказать здесь крамольную мысль: в небольших городках, в частности у нас в Грузии, где еще сильны патриархальные нравы, где все на улице знают друг друга, знают о любой радости в доме, о любой беде, влияние улицы, двора часто бывает благотворным.

В 1973 году группу ведущих спортсменов пригласили в Центральный Комитет комсомола. Это была не пер­вая такая встреча, в которой я принимала участие.

Спортсмены — частые гости в ЦК ВЛКСМ, где мы собираемся не только по торжественным поводам, но чтобы иногда просто, что называется, поговорить по душам. Так вот, на этой* встрече мне был задан вопрос, который, к сожалению, никогда не теряет свою злобо­дневность: почему у знаменитых спортсменов довольно часто проявляются симптомы так называемой звездной болезни?

Я и сама не раз задумывалась над этим. Однознач­ного ответа здесь не найдешь.

Иногда приходится слышать, что виноваты журна­листы, которые, дескать, начинают хвалить совсем юных спортсменов. Конечно, чувство меры здесь, как и в каж­дом деле, должно быть. И все же не журналисты по­винны в том, что у некоторых добившихся ранней славы спортсменов проявляется вдруг чванливость, недостойное любого человека стремление подчеркивать свое превос­ходство. Пресса ведь на то и существует, чтобы, помимо прочего, рассказывать о людях, добившихся в той или иной области выдающихся достижений. Да и разве не вызвало бы чувства обиды и недоумения, скажем, у той же Людмилы Турищевой или Ольги Корбут, если бы о их выступлениях, вызвавших восхищение во всем мире, наша спортивная печать говорила бы вполголоса, чтобы, упаси боже, у них не закружилась голова?

Вспомним, как восторженно писала пресса о совсем юных представителях музыкального или балетного искусства, в частности хотя бы о солистке балета Большого театра Наде Павловой. Насколько могу су­дить, однако, такие похвалы вызывают у молодых бале­рин, музыкантов, актеров только еще более сильное желание трудиться, добиваться более высоких творче­ских достижений.

Нет, причины звездной болезни в любых ее проявле­ниях кроются, по-моему, все же в другом — в недостаточ­ной общей культуре самого спортсмена, в отсутствии у него нравственного иммунитета, в дефектах его воспи­тания — в семье, в школе и... во дворе.

Именно так я ответила тогда на заданный мне во­прос, именно так думаю об этом и сейчас. По поводу семьи и школы я, разумеется, повторяю давно известные истины, но что касается благотворного влияния улицы, то я его испытала, прочувствовала сама на себе и на­всегда сохранила благодарность за это к друзьям моего детства.

Мне кажется, что школа еще не научилась завязы­вать контакт с улицей, не сумела пока найти с ней общий язык и по давней традиции (или предрассудкам) видит в улице только опасного чужака. Впрочем, это особый и сложный разговор.

Дух веселого коллективизма, царивший в нашей семье, в наших играх, в отношениях с соседскими ребя­тами, создал во мне не только устойчивый и активный иммунитет к тому, что принято называть звездной болезнью, но и вообще нетерпимость к любой неспра­ведливости, к любому нарушению общепринятых правил.

Такая моя жизненная концепция подкреплена и острым интересом к юридическим проблемам. Это дей­ствительно мое хобби! Я люблю перечитывать речи Ф. Кони, других известных адвокатов. Словом, я всегда за закон, за справедливость, за строгое соблюдение правил игры в любой жизненной ситуации.

Боюсь, что читателя может разочаровать подобная прямолинейность, бесконфликтность, что ли, моей нату­ры. В этом можно при желании увидеть, быть может, определенный примитивизм мышления, но что поде­лать — я такая есть и на том стою.

Мне случается иногда беседовать с людьми, которые в шахматах, мягко говоря, плохо разбираются, и я в подобных ситуациях испытываю постоянную неловкость, ибо сказать, допустим, «вы этого не поняли» не могу, язык не поворачивается, а без таких слов обойтись иногда тоже трудно.

Очень редко, просто считанные разы, я напоминала о том, что владею титулом чемпионки мира. Мне было мучительно стыдно говорить об этом людям, которые почему-то хотели это забыть. Перед первым и вторым матчами с Аллой Кушнир я шла на уступки во время переговоров о месте проведения поединков, но только до тех пор, пока не начинала чувствовать, что моя сопер­ница уже нарушает неписаные правила и видит во мне не чемпионку, а просто партнершу, которой можно чуть ли не диктовать свои условия. Это было прежде всего несправедливо, это нарушало сложившийся во мне кодекс чести, ранило мое самолюбие, и тут я бунтовала* бунтовала уже не только как человек, но и как чемпион­ка мира. Надо сказать, что перед третьим матчем Кушнир, ближе узнав меня, вела себя вполне корректно и встретила столь же благожелательное отношение с моей стороны.

А ведь не будь у меня прочного нравственного иммунитета, я в той атмосфере всеобщего восхищения, в которой очутилась уже примерно с четырнадцати лет, легко могла бы потерять голову. Это уже потом Нана Александрия, а затем Ира Левитина, Майя Чибурданидзе и другие одаренные шахматистки стали обнаружи­вать талант в юном возрасте, а тогда мои способности вызывали у многих удивление и даже умиление.

В 1956 году я, пятнадцатилетняя девочка, успевшая незадолго до того стать чемпионкой Грузии (с результа­том 1572 очков из 16!), успешно выступала в прохо­дившем в Тбилиси полуфинале чемпионата СССР. Малый зал Театра Руставели, хотя он и не такой уж ма­лый, был бессилен вместить всех желающих попасть на турнир и прежде всего поглядеть на юную шахматист­ку. Организаторы вывешивали в фойе и даже у входа демонстрационные доски, где показывалась моя партия.

После каждой победы мне устраивали овацию, а так как я возглавила турнир (и заняла в итоге первое место с отрывом от конкуренток в полтора очка), то ажиотаж рос с каждым туром. Когда я покидала театр, меня сопровождали два милиционера — этот почетный эскорт был необходим, чтобы пробиться через огромную толпу экзальтированных болельщиков, ждавших меня у выхо­да. Помню, когда я шла однажды между двумя работ­никами милиции, встретившаяся нам женщина испуган­но воскликнула: «Боже, что натворила эта несчастная девочка!»

Гроссмейстер Андрэ Лилиенталь, пораженный энту­зиазмом тбилисских любителей шахмат, заявил в интер­вью: «Я много играл в турнирах, наблюдал не один матч на первенство мира, но такого бурного интереса, такого воодушевления болельщиков не встречал никогда».

В газетах помещались мои снимки, дружеские шар­жи. Меня принял министр просвещения Г. Джибладзе, преподнес школьную форму и наручные часы с надпи­сью, правда, попросив при этом, к моему огорчению, часы в школе не носить. Я выступала по радио, по те­левидению, давала сеансы одновременной игры.

Мой тренер Карселадзе был очень встревожен всем этим бумом. Он написал статью в газете «Сахалко ганатлеба», где выразил беспокойство по этому поводу и просил любителей шахмат придерживать свои эмоции. Я же, должна признаться, испытывала от повышенного внимания к моей персоне явное удовольствие, и тревога тренера казалась мне напрасной. Правда, играла я словно в каком-то розовом тумане, была очень возбуж­дена, но это, как ни странно, помогало мне, создавало какое-то особенно приподнятое настроение.

Именно с тех пор я люблю играть при большом сте­чении публики, в живом, напряженном, пусть даже чрезмерно возбужденном и шумливом зале. Академиче­ская обстановка «чистого творчества» при всем том, что творческая сторона для меня очень важна, оставля­ет меня холодной. Шахматы — это все-таки спорт, а спорт, борьба без зрителей немыслимы.

Еще большее нравственное испытание пришлось мне выдержать в 1962 году, когда я выиграла матч у Ели­заветы Быковой и в 21 год стала чемпионкой мира. Ко мне, молодой девушке, детство которой протекало в провинциальном городке, пришла мировая слава. Сначала все было в рамках традиций — официальные речи на закрытии матча, поздравления, лавровый венок. Благородное заявление Быковой: «Конечно, тяжело лишиться звания чемпионки мира. Но когда осознаешь, что титул перешел в надежные руки, грусть немножечко ослабевает...» Она здесь же, на сцене Дома культуры типографии «Красный пролетарий», преподнесла мне свою книгу о Вере Менчик с надписью: «Ноне Гаприндашвили — продолжательнице славных традиций первой чемпионки мира — с наилучшими пожеланиями».

Я, конечно, благодарила всех — организаторов, су­дей, тренеров, соперницу. Хотя по-прежнему испыты­вала смущение перед большим скоплением людей, прогресс был налицо: вместо одного «спасибо», которое я выдавила из себя в редакции «Коммунист», я произ­несла это слово уже несколько раз.

Но главное началось потом. Гоги Тоидзе сделал мой скульптурный портрет. Меня пригласили в ЦК ВЛКСМ, где вписали мое имя в книгу Почета. Потом я была гостьей Центрального Дома работников искусств, где меня поздравили Михаил Астангов и Марк Бернес (с Бернесом я не упустила случая сыграть в бильярд). Затем прием в газете «Известия», встреча в театраль­ном училище с молодыми актерами.

В ресторане «Метрополь» на официальном банкете профессор и известная шахматистка Нина Блукет ска­зала примерно следующее: «Нона — это цветок, который еще не полностью распустился, но уже завоевал сердца болельщиков (в этот момент «лепестки цветка» от смущения зарделись). Просим грузинских любителей шахмат беречь этот цветок — он принадлежит теперь всему миру».

Эта вот уже поистине цветистая фраза была не­сколько в духе наших грузинских тостов. Наших болель­щиков можно было об этом не просить. После еще од­ного торжества — в грузинском представительстве я уехала из гостеприимной столицы, и тут уже наступила очередь моих самых пламенных болельщиков. Начиная от Сухуми, где меня встретила делегация зугдидцев, на каждой станции мне приходилось выходить на перрон и отвечать на приветствия. Какие-то незнакомые мне люди, сменяясь, стояли «в карауле» у дверей моего заваленного цветами купе, оберегая мой покой от не в меру заботливых пассажиров.

В Тбилиси на вокзальной площади состоялся митинг. Народу было столько, что люди сидели на крышах до­мов. Мой дядя в сутолоке потерял туфли, у сопровож­давшего меня майора милиции раздавили часы, а отца так стиснули, что ему стало даже плохо.

Потом была незабываемая, волшебная встреча в Театре оперы и балета. Встреча торжественная, поэти­ческая и необыкновенно сердечная. Приглашенная в Тбилиси Нина Грушкова-Бельска, главный арбитр мат­ча, говорила потом, что побывала в сказке. Да так оно и было. В мою честь выступали лучшие актеры, в том числе Вахтанг Чабукиани и Вера Цигнадзе.

Было много и других встреч — с учеными, рабочими, студентами, крестьянами, и все это, в общем, хотя ко­нечно, уже не столь эмоционально, не прекращается до сих пор.

Надеюсь, вы верите мне, что я рассказываю об этом не по причине тщеславия. Если поначалу слава и теши­ла меня, доставляла — не стыжусь признаться — ра­дость, наслаждение, то теперь, привыкнув к ней, научившись смотреть на восторги поклонников шахмат более трезво, а в чем-то, надеюсь, и мудро, я отношусь к славе спокойно, сдержанно, хотя и не могу сказать, что она меня в чем-то тяготит.

Нет, слава, популярность меня не тяготят, а по- прежнему, хотя уже и иначе, радуют. Я могу позволить себе говорить о своей популярности, популярности чемпионки мира, потому, что — уверена в этом — не только мои партнерши и соперницы у нас в стране, но и за рубежом не могут упрекнуть меня в нескромности, зазнайстве, даже малейшем моральном превышении своих чемпионских прав.

Я благодарна за это моим родителям, моим школь­ным учителям, моим братьям и друзьям детства из родного, всегда мне близкого Зугдиди (о тренерах и коллективе Тбилисского Дворца пионеров речь впереди). Благодарна за то, что они воспитали во мне обострен­ное чувство справедливости, уважения к людям, к их достоинству — то есть воспитали все то, что позволило мне сравнительно безболезненно пройти одно из самых труднейших человеческих испытаний — испытание славой.

Было бы неверным сказать, что на этом пути обо­шлось без потерь. Нет, было переливающееся через край самолюбие, иногда гордость пыталась перевоплотиться в гордыню, но здоровая основа, заложенная в мой харак­тер в детстве, переборола все.

Был такой случай. В 1954 году я тринадцатилетней девочкой впервые попала на тренировочный сбор юных шахматистов в Кобулети. Жили мы в гостинице, было весело, интересно, а главное, рядом плескалось море. Зугдиди расположен в 32 километрах от моря, и пла­вать я не умела, но море неудержимо влекло меня к себе, тем более что Манана Тогонидзе и Марина Статникова обычно далеко заплывали, а я и Гульнара

Буцхрикидзе только завистливо провожали их глазами.

И однажды я решила, что для меня, соперничавшей в быстроте и ловкости даже с мальчишками, стыдно трусить и торчать на берегу, когда рядом так заманчиво плещется такое безобидное на вид море. Мы договори­лись с девочками и, не предупредив взрослых, пошли на пляж. Манана поплыла, а я скинула сарафан и на гла­зах испуганно глядевшей на меня Гульнары пошла в воду, опираясь на плечо Марины. Мне казалось, что стоит мне захотеть, и я поплыву. Только когда вода дошла до подбородка, а нога уже не могла нащупать дна, я в ужасе закричала. Марина Статникова помогла мне повернуть обратно, а прибежавшие Вахтанг Карселадзе и мать Мананы вытащили меня, уже успевшую нахлебаться соленой воды. Этот маленький эпизод боль­но ударил по моему самолюбию и дал понять, что надо соразмерять свои силы с поставленной целью.

Был случай совсем другого плана, который произвел на меня неизгладимое впечатление, помог мне оконча­тельно утвердиться в тех принципах, которыми я руко­водствуюсь сейчас в шахматах, да, пожалуй, и в жизни вообще.

В 1957 году я выступала в чемпионате СССР, кото­рый проходил в Вильнюсе. Это был особый чемпионат: четыре первых участницы попадали в турнир претенденток.

После первых двух туров я имела полтора очка, а в третьем встретилась с молодой шахматисткой Н. Бе­лыми я разыграла острый вариант испанской партии, пожертвовала фигуру за две пешки, и возникла очень сложная позиция. В один момент я предложила размен ферзей, но, если бы Н. согласилась на это, я с помощью так называемого промежуточного шаха отыграла бы фигуру и лишь потом взяла бы черного ферзя, остава­ясь с двумя лишними пешками.

Моя соперница довольно долго продумала над ответ­ным ходом, потом все-таки протянула руку, сняла с доски моего ферзя и лишь тут заметила коварный про­межуточный ход. Держа в руках моего ферзя и не зная, что дальше делать, Н. покраснела и бросила на меня растерянный взгляд.

Я посмотрела на нее и на моего ферзя, который как-то нелепо висел в ее руке. Я не догадывалась тог­да, что это был кульминационный момент не только этой партии, но и моего выступления в турнире вообще. Просто я думала о том, что как досадно вышло, ведь я могла выиграть красивую, цельную партию, а теперь побеждаю только в результате грубого промаха сопер­ницы. И тогда я вдруг сказала:

— Слушай, если хочешь, возьми ход назад.

Это был с моей стороны непростительный этический и спортивный проступок и серьезная психологическая ошибка, в основе которых лежало неизвестно как по­явившееся во мне гипертрофическое самомнение: я могу выиграть как угодно, даже сделав уступку противнице. До сих пор не смогу себе этого простить.

Этически это было недопустимо, ибо, как вскоре вы­яснилось, мое «великодушное» предложение повлияло на логический ход событий и привело к результату, ко­торый должен был бы оказаться иным, а значит, могло при случае неправомерно изменить распределение при­зовых мест. А ведь это был, по существу, один из эта­пов розыгрыша первенства мира!

Если иметь в виду чисто спортивные принципы, то это было грубое нарушение всех правил, а стоит в спор­те допустить хоть малейшую поблажку, хоть мизерное нарушение морального кодекса, как незамедлительно спортивное соревнование теряет присущую ему нравственную основу. Ведь спорт нравствен именно непреклонной строгостью своих правил. В спорте, с моей точ­ки зрения, нет так называемого духа закона, а есть только буква закона. Именно в строжайшем, неукосни­тельном «слепом» выполнении правил спортивной борьбы кроется высочайшая справедливость спорта, позволяю­щая осуществлять его главную заповедь: «Пусть побеж­дает сильнейший!» Едва только судья позволит себе пусть даже ничтожный субъективизм в оценке действий соперничающих сторон, либо сам игрок, как это было в моем случае, безнаказанно нарушит закон, эта заповедь искажается, и победа может достаться тому, кто ее не заслужил.

Психологический эффект моих слов был потрясаю­щим. Мое предложение сразу разрушило ту реальную обстановку великой Игры, правилам которой я привык­ла подчиняться с детства. Любое нарушение правил любой игры я всегда встречала с негодованием: «Слу­шай, что ты делаешь, как можно?!» Строгость правил делала для меня каждую игру, начиная от обычных жмурок, чем-то серьезным и нужным в жизни, и пре­небрежение к ним должно было неминуемо перечеркнуть все то, чем я прежде жила. Чемпионат страны ■— поду­мать только! — потерял вдруг для меня против моей воли свою значительность, я сама сделала иллюзорным, нереальным тот мир, которым жила, дышала, без кото­рого не мыслила себе свое существование.

Разумеется, в то мгновение я только смутно, инстинктивно почувствовала, что натворила. И все же почув­ствовала, потому что досада, это я хорошо помню, охватила меня, едва я произнесла последнее слово. А если бы ещё я знала, какие последствия будет иметь мое нелепое предложение!

Едва заметно пожав плечами, Н. поставила моего ферзя на прежнее место и сделала другой ход. Между тем я постепенно начинала осознавать смысл случив­шегося. Отделаться от этих мыслей я уже не могла, планомерность моих действий была нарушена, я стала подолгу задумываться и попала в цейтнот. Короче го­воря, партия была отложена с шансами на выигрыш у моей противницы, и в этом, если говорить честно, име­лась своя закономерность и справедливость.

Когда совершался ритуал откладывания партии, к нам подошла опытная шахматистка Юзефа Гурфинкель. Она, оказывается, видела, как Н. взяла ход обратно. Бросив взгляд на позицию, Гурфинкель с возмущением заявила мне, что никогда в жизни ей не приходилось встречать такую несерьезную участницу.

Михаил Васильевич, конечно, сурово отчитал меня, стараясь прежде всего, чтобы я поняла: каждая партия — это не только личное дело мое и моей соперницы, а дело всех участниц соревнования. Я слушала его с опущенным взглядом, мне было стыдно, я и сама уже казнила себя за свою глупость. Но меня ждал еще и сюрприз.

Вечером нас с Н. пригласили к главному судье. Опытный, видевший на шахматных соревнованиях нема­ло разных казусов, он мягко, по-дружески посоветовал Н. предложить мне ничью и забыть об этом инциденте. Если бы моя партнерша просто ответила отказом, я была бы вправе не иметь к ней какие-либо претензии. Но Н. деланно-спокойным тоном ответила, что не* брала хода назад.

Я не поверила своим ушам, я не знала, куда девать глаза от стыда. Встав, я вышла с пунцовыми щеками, стараясь не глядеть ни на судью, ни на Н.

Моей сопернице, не устоявшей перед искушением получить очко, тоже было, конечно, несладко. Вот к ка­ким мучительным этическим проблемам может привести невинное на первый взгляд нарушение правил.

При доигрывании я старалась держать себя в выс­шей степени корректно и спокойно, хотя, идя на игру, решила не поздравлять соперницу в случае ее удачи. Но домашняя закалка взяла свое: остановив часы, я протянула Н. руку и поздравила ее с победой. Правда, каюсь, мне еще хотелось, чтобы она в этот момент по­чувствовала стыд. Стыд не за то, что не предложила ничью, нет, а за то, что обманула судью. Логическим завершением всей этой истории было то, что я после этого проиграла три партии подряд, после чего мне уже не на что было рассчитывать в турнире.

Н. была очень интересная и способная шахматистка. Может быть, она стала бы со временем сильным масте­ром. Но в дальнейшем она увлеклась научной работой и оставила шахматы.

Прошло несколько лет. Во время одного из турни­ров Н., находившаяся среди зрителей, подошла ко мне и попросила извинения. Мне был очень приятен этот ее благородный жест, и я с удовольствием пожала своей бывшей сопернице руку...

Больше, сколько ни вспоминаю, мне не в чем упре­кать себя. Эта «ошибка молодости» была единственной. В дальнейшем, после выигрыша у Быковой, к моим жизненным принципам прибавилось и другое: чувство ответственности за каждый свой шаг, чтобы не сказать за каждый свой ход.

Однажды после окончания международного турнира в Югославии одна из моих недавних соперниц шутя остерегала меня: «Ты вот все время выигрываешь, а ведь к этому привыкнут, а потом, знаешь, будет трудно. Так что смотри, иногда стоит и проиграть...»

В шутливом предостережении этом был свой смысл. Я действительно приучила любителей шахмат к тому, что в каждом соревновании прихожу к финишу первой. Между прочим, если у мужчин чемпион мира займет в международном турнире или первенстве страны третье- четвертое место, это вызовет лишь легкий ропот, у женщин же чемпионка всегда должна быть только первой!

Однажды на одном из международных турниров в Белграде Татьяна Затуловская обогнала меня на пол­ очка. Таня тогда сказала мне: «Ты же прекрасно знаешь — мне всегда не везло. Должно же когда-нибудь и мне улыбнуться счастье!»

Нет, счастье тут было ни при чем, я вообще не при­знаю в шахматах таких понятий, как везение или неве­зение. Михаил Таль очень правильно сказал: «Каждый шахматист — кузнец своего турнирного счастья». Таня в том турнире сыграла блистательно, а второе место да­же для чемпионки мира — это безусловный успех. Но я не удивилась, узнав, что кое-кто в Тбилиси уже забеспокоился — а не случилось ли со мной чего-нибудь?

Это беспокойство не знающих снисхождения болельщиков обидело меня — не за себя, нет, а за Таню. Неужели действительно никто, даже такая талантливая шахматистка, не может опередить чемпионку?

И все же должна чистосердечно признаться, сердясь и обижаясь порой на этих неугомонных болельщиков, я тем не менее их понимаю и, больше того, стараюсь считаться с их точкой зрения. Да, чемпионке трудно выигрывать все до одного турнира, но стремиться к этому она должна. Я ведь сама, когда выступаю в роли бо­лельщицы, тоже жду от своих любимцев непременно побед.

Заканчивая эту главу, хочу сказать — я полностью отдаю себе отчет в том, что с каждым годом, с каждым новым турниром и матчем мне все труднее будет сохра­нять тот образ чемпионки мира, который я создала в своем воображении и которому стараюсь соответство­вать. Таков закон природы, закон спорта. Но какие бы испытания ни ждали меня в будущем на тернистом шахматном пути, в одном я убеждена твердо: никогда я не унижу свое чемпионское достоинство, никогда не вступлю в противоречие с моими понятиями о справед­ливости, скромности, чести, никогда больше не нарушу тех правил игры, борьбы, состязания, в которое на всю жизнь поверила зугдидская девчонка.

Перейти к 4-й главе "Романтика. Здравый смысл. Эрудиция"